Бес смертный

– Какие еще лестницы?

– А как же? Как же без лестниц? Без лестниц разве доберешься до края чанов?

– А зачем туда добираться?

– Чтобы проверить, как там нефть перерабатывается. Не надо ли чего добавить?

– Это вы с супом путаете.

– Ладно, не в этом дело. Так вот, смотри: ночь, темная южная ночь. Сверчки скрежещут в степи, рабочие спят пьяные, а завод пустой, темный, только где-то капает нефть, кап-кап, бензин протекает из канистры – вж-ж-ж… хлюп-хлюп… Миллиарды смертей простейших организмов, превратившихся за тысячелетия в нефть, и теперь те мертвые организмы убивают еще раз, перегоняют в бензин, этот результат многократной смерти миллиардов…

– У вас случайно шизофрении нету? – спросила девочка. – Это я так, без обид.

– Нету, – ответил я.

– А-а. Тогда ладно. Костюмчик у вас хороший. Вы не шпион будете? Извините, конечно.

– А что вам мой костюмчик?

Костюмчик как костюмчик. Костюм этот я не надевал уже и не знаю сколько лет. Даже не помню, с какой стати я его купил. Кажется, во время очередного увлечения Гари Ньюменом и «новой романтикой», которая к тому времени уже давно перестала быть новой.

Я ничего не понимаю в костюмах и никогда по собственной воле их не надевал. Помню, первый пришлось примерить перед выпускными экзаменами в школе. На этом настояли родители, а я был еще недостаточно жесток для того, чтобы прямо сказать папе с мамой железное «нет».

Я не знаю, почему я так не любил костюмы и до сих пор не люблю. Они всегда казались мне одеждой пролетариата. Бомжи обожают ходить в костюмах – грязных, старых, рваных, но – костюмах. А кроме бомжей, еще лояльные к правительству работяги-пропойцы. Костюмы у них явно еще свадебные, крой их немоден да и никогда не был модным. Лояльные к правительству работяги не носят модной одежды, и, кажется, специально для них выработан особый стиль, который не может быть модным никогда, как бы причудливо ни менялись вкусы и настроения портных, торговцев, а также хозяев ткацких фабрик и мануфактур.

Каждый мужчина, их тех, кто называет себя «настоящим мужиком», имеет хоть один захудаленький, но костюм. Как правило, тот, в котором он стоял под венцом, если венцом можно назвать мармеладный взгляд чиновницы отдела регистрации бракосочетаний.

Когда «настоящий мужик» спивается, он продает все, но костюм оставляет до последнего. В костюме он продолжает чувствовать себя членом общества и считает себя вправе давать советы окружающим – в очереди у пивного ларька, – поучать молодежь и уверенно критиковать всех и вся – от футбольных команд до правительства, не говоря уже о таких элементарных вещах, как искусство, мораль и нравственность.

Спившиеся мужики в грязных, обветшалых, древних костюмах вызывают не жалость, а, скорее, раздражение своей пыльной кондовостью и неколебимостью их идиотского кодекса чести, своеобычного этикета и омерзительного ханжества.

Костюм нивелирует, костюм говорит об отсутствии фантазии и желании слиться с окружающими, костюм лоялен и безлик, будь он хоть от «Красной зари», хоть от haute couture.

Впрочем, сам я тоже всегда ходил в униформе – джинсы-клеш, потом джинсы-дудочки, потом джинсы-бананы, потом любые джинсы, жилетки, косухи, банданы, цепи и перстни, кожа, замша и опять джинсня. Что костюм, что косуха – один черт. Только получается, что я еще более уперт, чем мужики-пропойцы. Бомжей после революции в городе не осталось совсем, а я гуляю в своих кожаных штанах, живой реликт, оживший памятник, вырванная страница из старой энциклопедии, гонимая ветром по утреннему асфальту.

Сегодня я отчего-то решил выйти в свет, надев старый, единственный свой костюм. Мне казалось, что в новом качестве я буду выглядеть в нем естественно и такая форма одежды позволит мне разгуливать по городу, не привлекая внимания.

– Вам бы еще темные очки, были бы вылитый шпион. В фильмах пятидесятых годов такие персонажи мелькали довольно часто. Характерный был тип – шпион. В черной паре, брюки-дудочки, черные очки. Такой шпион с элементом стиляжничества.

– Да что ты понимаешь! – сорвался я на фамильярность. – Этот костюм – чисто модовский. Лондон семьдесят первого… Или Лондон восемьдесят третьего…

– Ну, здесь вам не Лондон.

– Это точно. Не Лондон. И Сид Барретт здесь не живет…

– У меня есть последняя фотография Барретта.

– Это какая?

– Ну, последних лет. Он уже толстый, лысый. Ты знаешь, он совсем уже музыку не слушает. То есть рок. И не говорит о ней.

– Да? А ты с ним разговаривала?

– Мой папа пытался.

Я постепенно переставал понимать происходящее. Папа разговаривал с Сидом Барреттом. Кто же такой ее папа? В стране, где рок-музыка фактически запрещена, и не один и не два уже года, – папа разговаривает с Барреттом. С человеком, который не дает интервью и вообще избегает общения, с человеком, который скрылся от мира за стенами домика в пригороде Лондона и изменился до неузнаваемости. Как этот неизвестный мне папа смог на него выйти?

Девочка хихикнула. Совсем по-детски. Это ей не шло. Лицо сморщилось, нос покраснел, глаза заслезились, на секунду исчезла загадка, передо мной сидела просто школьница, любительница розыгрышей.

– Какое у вас лицо, – сказала она, вновь собравшись и посерьезнев. – Не верите?

– Ну почему? Мало ли, всякое бывает.

Конечно, всякое бывает. И в ресторане она мне сказала: «А хотите – поехали ко мне?» – и я поехал. Совсем недавно мне казалось, что меня не тянет на молоденьких. А на поверку выяснилось – тянет.

– А хотите – поехали ко мне? Я вам покажу и Барретта, и еще много чего. Вы, я вижу, человек понимающий.

– Так прямо и к тебе?

В принципе, я был не против, но, с другой стороны, хотелось пошпионить – в первый раз все-таки вышел, так сказать, на работу.

– А что такого? Или вы на самом деле шпион?

– Слушай, перестань!

Я слышал, что к нам прислушиваются. Разговоры вокруг нас стали тише, и меня накрыла душная волна чужого внимания.

– Ладно, поехали. А у тебя…

– Никого нет. Я живу одна, – сказала девчонка. – Кстати, как вас зовут?

– Боцман, – ответил я.

– А меня – Марина.

Я расплатился, и мы отправились в путь. Марина жила в двухкомнатной квартире на улице Куйбышева, в старом доме с толстыми стенами – хотелось бы назвать их «теплыми», но дом был полностью перестроен, от старого остался только фасад, поэтому стены были хоть и толстые, но холодные и бездушные.

Я не успел толком разглядеть обстановку, как Марина потащила меня в постель. Пока мы шли от ресторана до дома, я успел еще выпить пива, поэтому не особенно сопротивлялся. Марина по пути к постели включила музыку – понятно, «The Division Bell», – и мы рухнули на широкую девичью тахту.

Для меня это приключение не бог весть какое, дело житейское и вообще рядовой случай из жизни. Тем более что совокупляться Марина не умела совершенно. Лежала, как тонкий подогретый матрац. Правда, раскраснелась слегка, и на том спасибо. И все время, пока я ползал по Марине, надо мной гремели Гилмор и его компаньоны.

Я сполз на пол, налил себе водки – бутылка стояла рядом с кроватью.

– А соседи на тебя не стучат? – спросил я. Марина все-таки сделала музыку потише.

– Пока не стучат.

– Что значит – пока?

– То и значит. Так ты скажи мне теперь – ты шпион все-таки? Или мне показалось?

Ну что я мог ей ответить? Если уж у такой малютки я вызываю подозрения, значит, надо что-то менять. Однако раскрываться я не стал. Пусть думает что хочет.

– Нет, Марина, я не шпион.

– А кто ты тогда? Похож на переодетого рокера в розыске. Только тогда ты прятался бы, даже в этом идиотском костюмчике. А ты – на рожон лезешь. Внимание привлекаешь. Боцман… Я же тебя видела несколько раз.

– Это где же?

– Да на концертах. Последний раз – в «Волосках». Месяца четыре назад.

– Шесть, – уточнил я.

«Волоски» после того мероприятия как раз и закрыли. Они размещались в университетском клубе имени В.О. Лосева – одного из основателей новой программы развития культуры, которая, в частности, намекала и на то, что неплохо-де, иметь что-то вроде органов государственного контроля, наблюдающих за тем, нет ли где перекосов, правильно ли народ понимает цели и задачи общекультурного роста и его значение, органов вполне компетентных, способных отделять зерна от плевел и всякое такое. Фактически Василий Орденович Лосев был крестным отцом полиции нравов, как и отец его, Орден, отчества не знаю, Лосев, который был просто крестным отцом городской преступности, стараниями его сына канувшей в Лету.