Свой – чужой

– Я понял, Сергеич, – сказал Ермилов и улыбнулся.

– Что ты понял, старпом? – поддел его интонацией Юнгеров.

Юрий Петрович снова улыбнулся:

– Не переживайте так, ваше сиятельство. Я все понял. И по поводу председателя ассоциации – тоже. И вообще я искренне горжусь тобой.

– Это что, юмор такой? – насторожился Александр Сергеевич.

– Нет. Я серьезно. Я услышал приятное, но ты не хочешь этого понять.

– Загадочный ты человек, Петрович, – хмыкнул хозяин «Аэродрома».

– Никак нет. Загадочные – они замкнутые, а я – скрытный, и то из-за занимаемой должности.

Юнкерс покрутил головой:

– Я всегда удивлялся твоему умению жонглировать словами, и все – в твою пользу. Забываешь, чего хотел.

– А чего ты хотел?

– Ой, – вздохнул Александр Сергеевич. – Я хотел воли… Воли! Да девку сытную! Да щей горячих… Эх… Петрович, ты вот жену свою любишь?

– Люблю, – пожал плечами в ответ на внезапный поворот разговора Ермилов.

Юнгеров закурил, глубоко затянулся и вздохнул:

– А я вот – нет. Ни одну не любил.

– Я не вкладываю в это…

– Ой, вот только не надо тонкостей, – замахал рукой, разгоняя сигаретный дым, Юнкерс. – Я тебя умоляю! Ладно, одну хреновую новость мы переварили, ничего страшного, пробздимся и дальше жить будем, и даже знаем, как именно. Давай вторую.

Ермилов помолчал, тоже закурил, видимо формулируя мысль, а потом махнул рукой, решив не мудрить, и вывалил, словно булыган из самосвала:

– «Чужой». У нас – кто-то «чужой».

Вот тут Юнкерсу сразу и сон вспомнился, и ощущение удара под дых возникло, и вообще показалось, что мир сузился, будто стены сделали по полшага внутрь. Александр Сергеевич снова схватился за грудь и хрипло попросил:

– Поясни.

– Собственно, у меня даже косвенных данных нет о том, кто это может быть, – спокойно и даже как-то нагловато для такого заявления сообщил «старпом». – Мне один верный человек шепнул, москвич, я ему еще по прошлой жизни доверял абсолютно… Шепнул, что менты имеют «чужого» в твоем ближнем круге. Сделано это для глубокой разработки, цель которой, я думаю, тебе объяснять не надо… Или надо?

– Не надо, – помотал головой Юнгеров. – И… чего теперь?

Ермилов пожал плечами:

– А чего теперь… Теперь – ничего, надо всех своих поперебирать, посмотреть там… Мероприятия определенные провести, чтобы вычислить этого «чужого». Я давно говорил…

– Э-э!!! – замахал руками Юнгеров. – Стоп машина! Эко ты попер! Тебе бы только «врагов народа» ловить, как в тридцатые! Мы так с ума сойдем! Мы станем такими же, как они, как те, кто к нам шпионов засылает и у себя все время своих же подозревает! Это же… это Средневековье какое-то!

В крайнем раздражении Александр Сергеевич вскочил, опрокинув стул, – от этого разозлился еще больше и выбежал из кухни. Как многие лидеры, он был человеком настроения и очень сердился на самого себя, когда замечал проявления этой грани своей натуры. Хотя, конечно же, грань эта проявлялась намного чаще, чем казалось самому Юнгерову.

Юнкерс пометался по дому, глянул в монитор видеонаблюдения и увидел на черно-белом экране, как по парку бегают кавказские овчарки. Хозяин «Аэродрома» схватил рацию и хотел было наорать на охрану («кавказцы» недавно покусали рабочего-молдаванина), но сдержался, поняв, что просто хочет сорвать на ком-то «изжоговую» тоску от информации «старпома». А «изжога» не проходила. Юнгеров начал даже непроизвольно перебирать в уме всех, кто был на празднике, потом опомнился, плюнул на пол в сердцах.

Юнкерс понимал, что Ермилов не изгалялся над ним, похмельным. «Старпом» был человеком очень специальным и не любил раньше времени «открывать шампанское». Юрий Петрович отличался особой внимательностью и гениально умел обращать внимание на косвенные признаки. Он дружил с очень многими, и эти многие легко делились с ним общей (а иногда и очень конкретной) информацией. Обрывки новостей и информации Ермилов стыковал и систематизировал. Как правило, эти осколки мозаики не касались впрямую «империи Юнкерса», но советник знал, что мир – «имеет форму чемодана», в котором все взаимосвязано. Именно эта система стыковок и систематизации позволила Юрию Петровичу совсем недавно высветить любопытную ситуацию вокруг троллейбусного парка. Внешне там все было очень скучно – какая-то возня мышиная, кто-то какие-то «крышные» деньги переводил под видом несуществующих информационных услуг… В этом парке мутили противники Юнкерса, хотевшего в близкой перспективе прибрать предприятие к своим рукам. И вдруг Ермилов натолкнулся в этом клубке на «своего» человека, который, мягко говоря, ну никак не должен был там оказаться. И этот человек никогда никому ничего не говорил о своем интересе к троллейбусникам. Не говорил – значит, утаивал. И Юнкерс тогда согласился со «старпомом», что раз такая петрушка, то человек этот внутренне уже больше не ИХ и рано или поздно пойдет на прямую измену, если уже не пошел… Так что с точки зрения прагматической резон в предложении Ермилова начать «отработку ближнего круга», конечно же, был. Юнкерс не хотел соглашаться с этим предложением по причинам, так сказать, эмоционально-идеологического характера. Весь его нрав противился тому, чтобы его «империя» начала жить по глобально-универсальному закону дворцовых интриг, согласно которому никому нельзя верить и за всеми надо следить, поощряя взаимный стук «подданных» друг на друга. Александр Сергеевич не желал замечать очевидного – того, что на самом-то деле этих интриг в его царстве более чем хватало. Просто они были, так сказать, «подпольными», официально не санкционированными. И еще одно соображение останавливало Юнгерова – «оперативная отработка ближнего круга», конечно же, в любом случае могла выявить много всякого мелкого дерьма – ведь в абсолютно каждом человеке есть не только светлые стороны. Зачастую именно какая-нибудь неприятная мелочь способна поломать отношение к человеку. А Юнкерс инстинктивно боялся этого, боялся разочарований, поскольку так же инстинктивно сознавал, что, именно будучи человеком настроения, несколько идеализировал своих близких. Есть вещи, которые лучше не знать… Примеры были. Давным-давно, еще сидя в «Крестах», Александр Сергеевич случайно узнал, как однажды ночью его Ларису прямо на заправке, где имелась уютная кушеточка, естественно – по ее же доброму соглашению, «отодрали» разом два ухаря. Один из них потом сел и оказался в одной хате с Юнкерсом, не зная, что и Александру Сергеевичу та кушеточка хорошо знакома. А тюремные разговоры – долгие, причем про баб говорить безопаснее всего… Некоторые детали в рассказе ухаря точно указывали на то, что он не врет. Юнгеров не был ни ханжой, ни ангелом. И Лариса была женщиной взрослой и свободной, и, конечно же, Юнкерс тот случай никаким предательством не счел. Но… Все равно внутри что-то если не сломалось, то треснуло. Вот таких «трещинок» Александр Сергеевич и боялся, боялся не буквально, конечно, а… подсознательно. Ну примерно так, как здоровые мужики боятся идти к дантисту и находят каждый раз кучу отговорок, чтобы перенести визит на потом. Ну и, кроме того, Юнкерс понимал, каким объемом негатива (и не только) станет располагать Ермилов, санкционируй он эту самую «оперативную отработку». Такой объем сокровенной информации дает объективную власть над людьми. Не учитывать этого обстоятельства Александр Сергеевич также не мог…

Походив по дому и не то чтобы успокоившись, но, скорее, собравшись, Юнкерс вернулся на кухню, где Ермилов невозмутимо тянул очередную кружку чая с вареньем и сушками. Юнгеров молча сел напротив, подняв опрокинутый при выбегании стул, и подпер щеку ладонью:

– Петрович… Что ж они не угомонятся никак? Я ж за свое отчалился – в отличие от многих. Что же им еще нужно?

Юрий Петрович прекрасно понял, кого Юнкерс имеет в виду под местоимением «они», хотя и не смог бы, пожалуй, сформулировать это в одном предложении. Советник усмехнулся – жестко, по-волчьи:

– Ты, Александр Сергеевич, сам человек загадочный. Вроде умный, а иногда, извини, какой-то юношеский романтизм мешает тебе понимать простые вещи. «Им» нужен ты. Вернее, как раз не нужен – в нынешнем твоем качестве.