Страница 4 из 9
Если бы папа умел играть на баяне, то ему, наверное, было трудно поместить инструмент у себя на коленях. Но зато спрятанная в ладонях губная гармоника и пела, и аккомпанировала одновременно.
Мне было шесть лет, а ему тридцать три. Жили мы в коммунальной квартире.
В то время режиссер Крымского Театра кукол Борис Смирнов ставил папину пьесу «Тимка с голубой планеты».
Я брал папу за указательный палец, и он вел меня смотреть на волшебство.
– Почему кукольный театр называется клубом энергетиков, – спросил я (тогда Театр Кукол располагался в здании этого клуба).
– Энергетики, – объяснил папа, – это веселые люди, у которых много способностей и сил. Актеры этого театра – энергетики.
Скоро я в этом убедился. Главный энергетик театра был Смирнов. Он кричал на актеров, и актеры пели песни.
– Папа, а ты энергетик? – спросил я.
– Сам подумай.
Я подумал и решил: он энергетик.
Мы шагали по улице Пушкина. Солнце улыбалось, прохожие улыбались. Я тогда не мог знать, что вместе с нами шагает последний рассвет советского государства, который долгое время будут называть хрущевской оттепелью.
Хорошо идти, удобно держась за родной указательный палец!
На этой улице его знали, с ним здоровались. Звали Володей, Володенькой или Володечкой, – Владимир Натанович придет потом, а тогда я шел вместе с веселым, задорным, полным энергии молодым человеком, которого совсем недавно приняли в Союз писателей.
Папа был полон надежд, многие из которых так и не сбылись. Например, он так и не научился водить машину, за границей был раз в жизни, в Венгрии, когда эта страна была еще коммунистической.
В наши отношения порой врывался конфликт, а конфликтовать с папой было опасно, – из него постоянно сыпались острые слова.
Когда я решил жениться, мы сильно поссорились – будущая невестка ему не понравилась.
Позже, когда она родит ему внука, он не станет скрывать за маской отцовства своей любви. Время – самый надежный способ сократить все расстояния.
Я повзрослею, он останется в детстве.
Между его молодостью, которую я держал за указательный палец и моей зрелостью, накрывшей своей рукой его увядающую руку, пролег не один десяток лет – целая эпоха, прожитая под сенью папиных крыльев…
Он был фанатом стихотворения, спал с карандашом под подушкой. Снились стихи и, проснувшись, папа записывал их:
Эти детские ясли!
Лучше их нет на свете!
Как вареники в масле
Там купаются дети!
Он признавался, что во сне четверостишие казалось просто гениальным. Но утром обычно такие записи отправлялись в корзину.
Жаль, что ничего не осталось – могла бы получиться целая книжка для детей, идущих путем сюрреализма.
В своей квартире на улице Пушкина мы жили не слишком бедно: у нас был транзистор «Спидола». Эта штука досталась от моряка, соседа по коммуналке.
«Спидолу» моряк уронил, от нее отлупился кусок пластмассы. Сосед, любивший гулять с новыми вещами, так расстроился, что подарил транзистор папе и маме. Они приклеили кусочек на место, и приемник смотрелся как новый.
Теперь мы могли слушать футбол и радио няню.
Папа болел за «Спартак», а я за сборную. Футбол мы слушали часто и самозабвенно.
Однажды он отказался слушать, хотя был какой-то очень важный матч.
– Почему? – спросил я.
Он посмотрел на меня очень грустно и сказал:
– Умер Маршак.
Прошло более тридцати лет, я летел домой, уже в другую квартиру, где прошла моя юность, вспоминал любимые отцом строчки Маршака:
"Любите жизнь, покуда живы, меж ней и смертью – только миг. А там не будет ни крапивы, ни роз, ни пепельниц, ни книг" …
Радужный круг, поднявшись над крылом самолета, полминуты летел рядом, а потом ушел в облако и скрылся в нем.
Прав ли был поэт? Кто знает!
Ничего нового не бывает на похоронах. Кто-то скорбит, а кто-то делает вид и даже пускает слезу, чтобы показать всем, как ему тошно, а виновнику торжества смерти, возможно, на это наплевать, или он смотрит на своих родных и близких со стороны с удивлением, любопытством и даже радостью. Во всяком случае, он теперь точно знает, есть ли там розы, пепельницы и книги.
Отец был талантлив, его любили, он написал много хороших детских стихов, и я, стоя у гроба, где лежало его маленькое, измученное болезнью тело, понимал, что, если у меня и есть хоть какой-нибудь талант, то его сила никогда не приведет ко мне не похороны такого количества людей. Это грустное и мучительное чувство было чувством сожаления из-за прояснившейся мысли: с этого момента пошел мой собственный отсчет, а сам я уже ничего не успею сделать.
За морями ждали хозяева, которым нужно было, чтобы я вернулся и делал для них скучную и бесцветную работу, ждал газетный бизнес и почтовая сумка. И я даже не был уверен в том, ждет ли меня жена и сын.
Мои надежды были выжжены под солнцем Иерусалима, а желание лечь в постель и уснуть, которое преследовало повсюду на той земле, не давало никаких шансов на их восстановление.
В жизни, как и в игре, мы совершаем ход за ходом. Бывает, что, даже обдумав свой ход, мы не можем достичь желаемого результата, спотыкаемся и падаем. Поднявшись, шагаем просто куда глаза глядят, интуитивно выбирая себе путь, идем, не задумываясь и не стараясь осознать, куда и зачем несут нас то ноги, то колеса, то крылья.
И вдруг пройдя какой-то отрезок своего пути, ты поднимаешь глаза, смотришь на окружающий мир и не узнаешь его. Ты даже не можешь объяснить, что произошло в красках природы, ее звуках, запахах и в том, как она смотрит на тебя. Но неожиданно понятными становятся не только окружающие люди, но и сам себе ты понятен, а причина, которая заставляла безразлично идти в бездну небытия оказывается мелкой, потому что место, где ты стоишь, как раз то самое, где решается твоя задача.
Была поздняя осень. Холодный степной ветер, пришедший со стороны Перекопа, выдувал из меня скорбь. Пришло время лететь к теплым дождям Иудеи, и я уже предчувствовал свой следующий шаг, обнимая перед отлетом сгорбившуюся маму.
Когда, вернувшись с похорон, я впервые появился на работе, Рами, персидский еврей, – старший из братьев, бродивший по цеху в сандалиях на босу ногу, тут же попросил сварить ему кофе, коротко выразив свою радость по поводу моего появления и печаль по поводу двухнедельного отсутствия. Рами даже покачал головой и глубоко вздохнул. Его брат, Бени, тоже печально покачал головой. И даже младший их брат, Дотан, глубоко вздохнул и покачал головой. А потом настала моя очередь печально качать головой, потому что день тот был днем получения чеков. С меня не только вычли долг, но и недельное отсутствие на работе вычли, хотя по закону государства, в котором я теперь жил, дни траура не приравниваются к дням отпуска и должны быть оплачены. Тут я и вспылил. Наговорил своим благодетелям три короба всяких дерзостей и был уволен.
Теперь у нас оставалась только зарплата жены и та небольшая сумма, которая шла от ночных прогулок по газетным адресам.
Правду говорить легко и приятно – это так, но недавно снятый коттедж, цветочная клумба и чудный внутренний дворик, к которому мы успели привыкнуть, могли моментально исчезнуть.
Задача, однако, уже решалась. Я это чувствовал, обнаружив внутри себя нечто независимое от рассудка.
Появилось время, и впервые за пять лет я увидел своего сына, не находясь в тумане полусна. Это был уже подросток, которому плевать хотелось на занятия в школе, а заодно и на мать с отцом. Иногда по утрам я обнаруживал его друзей и подружек, спящих вповалку прямо на полу первого этажа. Когда эти волчата открывали глаза, становилось ясно, что в них нет моего отражения. Мир взрослых они не замечали и презирали. Я гневно вспыхивал, хлопал дверью. Со стен падали картины. Сын исчезал надолго, появляясь лишь для того, чтобы попросить денег. Иногда он звонил ночью, просил приехать за ним в Иерусалим. Я встречал его на перекрестке улиц Кинг Джордж и Бен Иегуда в компании арабских мальчишек, а затем вез домой в Гиват Зэев. Мы молчали. К этому времени все подзатыльники я раздал и уже высказал все слова, в которых звучали предостережения, просьбы и угрозы. Шансы на восстановление контакта с нашим ребенком просачивались сквозь пальцы, как вода из пригоршни. И я потихоньку стал к этому привыкать, находя спасение в игре, книгах и обработке металлов.