Ужасы и кошмары

– Обычные детские игры. Салки, прятки, жмурки. У каждого игрока – своя игра. Тебе скажут, что и когда нужно делать.

– Детские игры? – Улыбка у меня вышла кривая и неуверенная.

Скорее всего, Марк все же решил поиздеваться. Сейчас я соглашусь, а его дружки явятся откуда ни возьмись и поднимут меня на смех. Марк, видимо, понял по моему лицу, что я сомневаюсь, и сказал:

– Запиши телефон. Захочешь играть, дай знать. – Он продиктовал номер. – Реши сегодня до десяти часов. Нет так нет. Но если откажешься, будет жаль. Тому, кто выиграет, как говорится, почет и уважение. – Марк вдруг подмигнул. – Учеба станет в радость, как сказал сегодня наш уважаемый ректор.

Не произнеся больше ни слова, Марк удалился, а его хохочущие дружки так и не появились. Значит, он говорил всерьез. Быть может, это что-то вроде посвящения для вступления в клуб избранных, поэтому предлагают не всем. Липатову, например, никто не предложил. Выходит, меня выбрали?

Короче, горделивые мысли, что я смогу войти в некую университетскую элиту (как показывают в голливудских фильмах), подтолкнули меня к тому, что уже через полчаса, выйдя из здания, я набрал номер Марка и объявил о согласии. Да и эти полчаса еле выдержал, велел себе выждать для солидности, чтобы не напоминать собачонку: ее поманили – она и побежала.

– Отлично. Ты сделал правильный выбор, – немного пафосно произнес Марк. – Скоро с тобой свяжутся. Но имей в виду, что после того, как ты согласился, отказаться от участия нельзя.

Это прозвучало немного зловеще.

Я ни с того ни с сего вспомнил, как во время нашего разговора свет от крутящегося под потолком серебряного шара падал на лицо Марка неровными бледными полосами, отчего оно казалось неживым, ненастоящим, будто маска, и мне почему-то стало страшно. Вот в этот-то миг и захотелось отказаться, подумалось, что лезть в это не нужно, но я, конечно, отбросил тревожное ощущение и подтвердил свое согласие.

Марк сообщил, что игра длится всего сутки, причем отсчет начинается в тот момент, когда я дал согласие. То есть с десяти вечера до двадцати двух ноль-ноль следующего дня.

Липатов пришел в общагу позже меня, пьяный в дрова, рухнул в кровать и захрапел. Мне пришлось вставать и запирать дверь – именно поэтому я точно знаю, что ночью никто в нашу комнату не входил.

Я подумал было, что это Липатов положил мне под подушку записку (тоже мне, Зубная Фея!), но он и после звонка будильника спал так же крепко, широко разинув рот, распространяя вокруг себя такое амбре, что хоть топор вешай, как говорит моя бабушка. Да и сон у меня чуткий, я проснулся бы, вздумай кто-то шарить у меня под подушкой.

И тем не менее записка там была. Вечером, когда я расправлял постель, ее не было, а теперь я держал в руках лист плотной белой бумаги, на котором печатными буквами было написано: «Игра первая. Сифа. Задача противника – задеть вас при помощи избранного предмета, ваша задача – не допустить этого».

Я перевернул лист, на обратной стороне – ничего.

В сифу мы в школе играли. Стоило кому-то после звонка проорать: «Сифа», как все начинали кидаться чем-то грязным, противным – испачканной мелом мокрой тряпкой или жеваной бумагой. Главной задачей было уклониться, чтобы «сифа» не коснулась тебя. Но в данном-то случае что это за «избранный предмет»? Кто должен его выбрать? Видимо, другой игрок.

Так ничего и не сообразив, я ушел умываться и чистить зубы. Всю дорогу до университета ждал, когда кто-то подбежит ко мне и бросит что-то, но так и не дождался. Мне вообще стало казаться, будто все это шутка, глупость. Какая игра? Да еще и в «сифу»!

Началась лекция по истории. Целых две пары скучного до зевоты бормотания, тоска зеленая, но сегодня я даже не пытался ничего записать, да и в сон не клонило: надо подготовиться к семинару по философии. Я, конечно, читал, но требовалось повторить.

Фамилия нашего преподавателя Лютиков. «Лютиком» его не называли – звали «Лютым». Про него в универе ходили легенды: на экзаменах валил всех подряд, народ пересдавал раз по пять, многих в итоге отчисляли.

Раз в месяц Лютый проводил на семинаре контрольный тест. В каждом семестре – четыре теста; если не сдать два из них, к сессии он не допускал. Первый я с грехом пополам сумел сдать (нас, счастливчиков, было меньше половины группы).

Так что лекцию по истории не писал никто, все зубрили. Игра, конечно же, вылетела у меня из головы. На перемене мы ждали Лютого и обсуждали, кто что знает, как собирается сдавать.

Я шпорами пользоваться не умел, поэтому надеялся, что в голове хоть что-то отложилось, но большинство подготовилось основательно. Одни написали основные термины прямо на руках и прятали написанное под длинными рукавами. У других в арсенале были крошечные шпоры, укрытые в самых неожиданных местах: специально пришитом кармане юбки, в футляре для очков или в колпачке от авторучки. Некоторые оптимисты надеялись воспользоваться телефоном.

Сильнее всех тряслась Корнеева – маленькая, с писклявым голоском и огромными глазами навыкате (некоторые умники дразнили ее «пучеглазой»).

Корнеева тоже жила в общежитии, приехала из глухой деревни. Училась плохо, предыдущий тест написала хуже всех в группе, и Лютый, кажется, находил особое удовольствие в том, чтобы третировать ее, при каждом удобном и неудобном случае сообщая, что экзамена Корнеевой не сдать.

– А я не могу вылететь, – чуть не плакала Корнеева. – Не могу домой вот так вернуться! Мать убьет!

Она написала целую портянку и прилепила с внутренней стороны столешницы.

– Зачем так много настрочила? – спросил Липатов. – Спалит же.

Корнеева забормотала про плохую память, и тут вошел Лютый. Первым делом распорядился сложить сумки на задние ряды.

– При себе – только ручка. Ничего, никаких телефонов на партах! Листочки я дам, на каждом стоит моя подпись.

Каждый сел за отдельный стол, по двое нельзя. Хорошо еще, что на свое усмотрение пересаживать не стал. Тест был у каждого индивидуальный, Лютый сидел за столом, время от времени поглядывая на студентов. Через полчаса народ начал расслабляться, доставать потихоньку заготовки.

Я порадовался, что мне хоть на это нервы убивать не нужно. Да и вопросы были не такие уж сложные.

Гром грянул за двадцать минут до окончания пары. Лютый поднялся в полный рост и объявил, что начинает проверять всех на наличие шпаргалок.

Мои несчастные одногруппники по его требованию закатывали рукава, выворачивали карманы… Лютый обыскивал парты, осматривал спинки стульев, куда можно было жвачкой прилепить лист бумаги.

Уберечься от зоркого ока не удавалось почти никому, то и дело слышалось злорадное: «Покиньте аудиторию. Не зачтено». У меня, разумеется, ничего не обнаружилось, и Лютый прошел дальше. Сердце билось в груди птицей с переломанными крыльями, хотя меня ни в чем уличить не могли.

Немного придя в себя, я огляделся и увидел, что бедолага Корнеева, сидящая в соседнем ряду, делает мне какие-то знаки. Белое лицо ее было перекошено от ужаса, губы тряслись. Ей было решительно некуда деть свою огромную шпаргалку, до казни оставались мгновения…

Лютый подходил все ближе. Корнеева скатала свою шпору в шарик – точнее, это был внушительный ком, похожий на снежок. Мне пришло в голову, что она могла бы съесть шпору, но до такого Корнеева не додумалась.

Лютый обыскивал парня, сидящего перед нею.

Корнеева умоляюще произнесла одними губами:

– Помоги!

Я сразу понял, о чем она просит. Мой ряд уже обыскали, если она бросит мне бумажный шар, то я смогу поймать его и спрятать, второй раз Лютый меня осматривать не станет, а у нее ничего не найдут. Размышлять было некогда, счет шел на секунды, и я кивнул.

Улучив мгновение, Корнеева ловко перекинула мне шпору и отвернулась. Лютый долго пыхтел, но так ничего у нее и не нашел. Экзекуция окончилась, а вскоре прозвенел звонок. Я увидел, как Корнеева подходит ко мне, приготовился принимать благодарность за спасение утопающего, но она удивила.