Станкевич

Однако по обычаям того времени родители должны были дать согласие на их брак. Станкевич написал письмо в Удеревку, в котором испросил разрешение отца на женитьбу. Но ответа долго не было, что, естественно, вызвало беспокойство в семье Бакуниных. Станкевичу пришлось успокаивать Любу:

«Ради бога, забудьте думать, что между нами может быть какая-нибудь преграда… я знаю отца моего и дядю, как самого себя, знаю их любовь ко мне, для них выше всего на свете мое счастье».

Вообще из переписки Станкевича того периода можно видеть, как чисты были чувства нашего героя:

«…Когда же Вы поверите моей любви? Когда перестанете тревожить себя сомнениями? Каждое Ваше страдание для меня несчастье. Молю Вас, берегите для моего спасения — помните, что только жизнь моя, мое человечество нераздельно с Вашим счастьем. Как бы я хотел лететь в Прямухино, чтобы успокоить, уверить Вас снова. Если бы эти черные, болезненные думы разлетелись бы в одну минуту — Вы бы увидели, что любовь к Вам все та же, прежняя в моей душе. Мы бы опять стали строить домики и играть в пятачки. Да! Эти карты и пятачки наполняют мою душу больше, нежели Фихте. Думайте, что хотите, обо мне, по крайней мере, Вы увидите из этого, перестал ли я любить Вас? Перестал ли любить? Когда всякий ничтожный предмет получает в глазах моих святость, потому что он был близок к Вам! Вы не думали этого, когда я был в Прямухине, когда Вы читали на лице у меня — и я сам виноват: моя слабость, моя болезненная фантазия всему причиною; я не мог писать к Вам, раздираемый непостижимыми для меня самого муками, я боялся Вашу чистую, светлую душу.

Но с этих пор, радость и горе, вся жизнь — пополам! Не должно быть пределов между душами, которые нашли друг друга! Как бы я хотел лететь в Прямухино, чтобы успокоить, уверить Вас снова… Вы бы увидели, что любовь к Вам в моей душе… Как бы я хотел быть в эту минуту подле Вас, сжать Вашу руку, тысячу раз повторить Вам, что люблю Вас, и услышать то же от Вас…»

После томительных месяцев ожидания наконец-то пришло долгожданное письмо от отца. Станкевич переслал его в Прямухино Александру Михайловичу Бакунину. Одновременно он направил другое письмо — в нем он просил руки его дочери. Тот вскоре дал согласие. 23 ноября 1836 года, получив разрешение на брак от одних и других родителей, Николай и Любинька были объявлены женихом и невестой.

Однако дата свадьбы не была определена. Отец Станкевича просил отложить ее до осени, что вызвало понятное беспокойство в семье Бакуниных. Варвара Дьякова, сестра Бакунина, сообщала брату в Москву из Прямухина: «Маменька не переставая плачет, и слезы ее искренни, потому что она всячески старается их скрыть. Папенька старается казаться спокойным, принимает на себя безоблачный вид, чтоб подкрепить Любашу, но как только думает, что на него не смотрят, он тотчас становится печальным, тревожным, хмурым».

Брат Михаил, посвященный во все перипетии этой любви и огорченный возникшими осложнениями, писал сестрам: «Напрасно вы осуждаете Станкевича. Его любовь — это настоящая любовь, это — любовь святая, возвышенная! Она ныне заполняет все его существование, она согрела и осветила всю его нравственную и умственную жизнь. Нужно послушать его! В нем горит нечто священное, нечто сверхчеловеческое. Во время одной из наших бесед он сказал мне, что тот, кто любит, гораздо лучше того, кто не любит. И я поверил ему, ибо он произнес эти слова с таким святым и возвышенным убеждением и такою простотою! Эта любовь делает его совершенно счастливым. Он нашел в ней личное выражение своей внутренней жизни вовне…»

Между тем шли дни, недели, месяцы, а помолвленные по-прежнему оставались в разлуке, общаясь друг с другом только посредством писем. Этих посланий сохранилось предостаточно. Процитируем лишь несколько писем Станкевича.

«Москва. 1837. 17 января. Говорят, Ваши родители в дурном расположении: молю Вас, не огорчайтесь этим и не думайте, чтобы это могло огорчить меня; будьте спокойны, берегите себя, берегите для моего счастья, для нашей любви — любви все должно служить, все покоряться; она старшее существо в чине создания, она венец творения.

«Москва. 1837. 20 января. Я писал Вам, почему замедлилось дело: убедите Ваших, чтобы они не придумывали своих причин и, ради Бога, сами не поддавайтесь этим фантазиям! Напишите мне, повторите мне, что любите меня, что готовы разделить жизнь… со мною… если это так, то меж нами преград быть не может. Да сохранит Вас Бог!»

«Москва. 1837.27 февраля…Зачем же не сказать мне опять прямо, что Вас мучит? Вы сомневаетесь в моей любви, другие все уверены, что я не люблю Вас… Неужели уж никогда не возможно это прочное убеждение, эта спокойная, блаженная вера друг в друга, которой не нужно больше никаких доказательств и которую смутить ничто не может? Я думал, что мы уже на этой степени, что мы молча понимаем друг друга, и что никакое сомнение невозможно для нас.

Одно меня смущает: я знаю Вашу привязанность к семейству, чувствую, как тяжело Вам будет оторваться от него, и боюсь, что Вы сгруститесь в нашей глухой, татарской стороне, что, сблизившись со мною короче, Вы увидите меня в другом свете, нежели теперь, что Вами овладеет тоска — тогда мне не для чего будет жить, тогда пропало все, что во мне есть человеческого!

…И все, что я могу Вам отвечать — в двух словах: люблю Вас, люблю от всей души; всякая Ваша маленькая грусть для меня нестерпимая тяжесть, Ваше несчастье убьет меня или отравит всю мою жизнь. Вот все, что я могу Вам сказать на письме. Когда Вы меня увидите сами, то не захотите других доказательств. Я только скажу Вам, что люблю Вас, буду повторять Вам это целую жизнь, и Вы, надеюсь, перестанете сомневаться».

Такого рода признания можно найти едва ли не в каждом письме Станкевича. Свои чувства к нему не скрывала и Бакунина. Однако любовь на расстоянии, согласитесь, хороша для романов, сочиненных где-нибудь в уединенном месте. Разлука Станкевича и Любиньки мало способствовала укреплению их отношений. Постепенно их чувства друг к другу начали охладевать. Как следствие — что в душе нашего героя, что в душе его невесты начинают возникать разнообразные перипетии.

Из переписки Станкевича можно понять следующее: то он убеждается, что его не любят, то счастлив взаимностью, то с ужасом замечает, что в нем самом нет любви. Мучительный самоанализ приводит Станкевича к выводу, что он принял фантазию за действительное чувство и что он не любит Бакунину. Но как сказать ей об этом? Как воспримут их разрыв родители? Вопросов было много, только не находилось на них ответов.

Поэтому Станкевич, воспользовавшись действительно своей тяжелой болезнью, в августе 1837 года, как уже сказано в главе «Вдали от России», уезжает в Германию. Отъезд его был очень скорым, из-за этого он даже не повидался и не простился с невестой. А может быть, Станкевич так хотел, поскольку при личном свидании он не мог бы скрыть тех мучительных переживаний, происходивших в его сердце.

Приехав в Европу, Станкевич продолжал вести переписку с Бакуниной. Он писал ей достаточно большие по объему письма из всех мест, где ему приходилось бывать. Из Кракова, Берлина, Лейпцига, Эмса… В них он подробно рассказывал о своем пребывании за границей — учебе, лечении, посещении театров, картинных галерей, храмов. Правда, писем этих было мало, изменилась и их тональность.

Конечно, Станкевич переживал перемены в их отношениях. Он не мог не спросить себя, в чем же заключается источник страданий, которые мучили его и которые причинил другим, прежде всего Любиньке.

В одном из писем Неверову Станкевич делает следующее признание: «Я надеялся сделаться счастливым, счастливым безгранично, и думал получить это счастье внешним образом. Любовь — ведь это род религии, которая должна наполнить каждое мгновение, каждую точку жизни».

Белинский вообще не понимал Станкевича, его глубоко возмущало отношение последнего к Любиньке. «Как — быть виною несчастья целой жизни совершеннейшего и прекраснейшего божьего создания, — писал Белинский Бакунину. — Посулить ему рай на земле, осуществить его святейшие мечты о жизни и потом сказать: я обманулся в своем чувстве, прощайте. Этого мало: не сметь даже и этого сказать, но играть роль лжеца, обманщика, уверять в… боже мой!..»