Станкевич

Во всех письмах Станкевича, начиная с 1834 года, постоянно выражается особое увлечение Гофманом; с тем же характером является это увлечение и у Белинского, особенно в статье о детских книгах в «Отечест. Записках» 1840 г., № 3. Тотчас по выходе первого № «Библиотеки для чтения» Станкевич писал (15 января 1834 г.) к Я. М. Н<еверо>ву:

Ты, верно, читал кое-что из № 1 «Б. д. чт.». Боже мой! что это? Так как это журнал литературный, то, прочитав безжизненное стихотворение Пушкина и чуть живое Жуковского, я, чтобы видеть направление его, взглянул в отделение критики. Кажется, это подвизается Сенк<овский>. Он спрашивает, напр., должно ли исторической драме нарушать свидетельства истории? Воображение действует, след., история должна быть нарушена. Какая польза от истории? История полезна одним только: она представляет пример характеров для подражания! А что толкуют о Кукольнике — беда! Великий Байрон, великий Кукольник! Если К. не так слаб душою, чтобы не обольститься лестью, то он должен негодовать; если он доволен — пропал поэтический талант, который я в нем допускал (стр. 83).

Не правда ли, что все эти мысли хорошо знакомы нам по критикам последующего времени? Даже фраза «великий Байрон, великий Кукольник!» неоднократно повторялась потом, в насмешку над слишком решительным критиком! Не будем продолжать начатую параллель мнений Станкевича и Белинского.

В конце 1834 г. Станкевич пишет о Тимофееве, что он не считает этого автора поэтом и даже вкуса не подозревает в нем после «мистерии», помещенной в «Библ, для чтения». В 1835 году Белинский со своей обычной неумолимостью высказал то же в «Молве», и вскоре Станкевич оправдывает критика, говоря в письме к Н<еверо>ву: «Мне кажется, что Белинский вовсе не был строг к Тим-ву, хотя иногда, по раздражительности характера, он бывает чересчур бранчив».

В марте 1835 г. Станкевич писал о Гоголе: «Прочел одну повесть из Гоголева «Миргород», — это прелесть («Старомодные помещики», так, кажется, она названа. Прочти! как здесь схвачено прекрасное чувство человеческое в пустой, ничтожной жизни!)». Именно на этой мысли основан разбор «Старосветских помещиков», помещенный Белинским в статье его «О русской повести и повестях г. Гоголя» в 7 и 8 (июньских) №№ «Телескопа».

В апреле 1835 года Станкевич извещает Не<веро>ва: «Надеждин, отъезжая за границу, отдает нам «Телескоп». Постараемся из него сделать полезный журнал, хотя для иногородних, прибавляет он. По крайней мере, будет отпор «Библиотеке» и странным критикам Ш<евырева>. Как он мелочен стал!»

В начале июня Станкевич уведомляет своего приятеля, что «Телескоп» уже передан Белинскому. «Я, — прибавляет он, — тратить времени на «Телескоп» не стану, но в каждое воскресенье мне остается два-три часа свободных, в которые я могу заняться. Кроме того, мы всегда будем обществом совещаться о журнале». Тут же говорится, что «Наблюдатель» плох и что Ш<евырев> обманул ожидания Станкевича и его друзей — и оказался педантом. Из этого видно, какое близкое, душевное участие принимал Станкевич в издании «Телескопа» Белинским, и нет сомнения, что он в самом деле много помогал ему своими советами. По крайней мере, на мнения его о Ш<евыреве> в «Московском наблюдателе» последовал отголосок в 9-й книжке «Телескопа», т. е. через два месяца, а в 5-й книжке следующего года помещена специальная статья Белинского: «О критике и литературных мнениях «Московского наблюдателя», где много досталось ученому профессору Шев<ыре>ву.

В ноябре 1835 г. Станкевич писал, что Бенедиктов не поэт, а фразер: «Что стих, то фигура, ходули беспрестанные. Бенедиктов блестит яркими, холодными фразами, звучными, но бессмысленными или натянутыми стихами. Набор слов самых звучных, образов самых ярких, сравнений самых странных, но души нет». Вслед за тем (в XI книжке «Телескопа») явилась статья Белинского о стихотворениях Бенедиктова, великолепно развившая то же самое мнение, которого критик наш до конца держался. По поводу этой статьи приятель Станкевич сообщил ему слухи о том, будто бы удары, наносимые рукою Белинского, направляемы были Станкевичем, и последний отвечал на это с обычной своей искренностью: «Не знаю, откуда эти чудные слухи заходят в Питер? Я ценсор Белинского? Напротив, я сам свои переводы, которых два или три в «Телескопе», подвергал ценсорству Белинского, в отношении русской грамоты, в которой он знаток, а в мнениях всегда готов с ним посоветоваться и очень часто последовать его советам. Конечно, его выходка неосторожна, но не более; он хотел напасть на способ составлять репутацию и оскорбил человеческую сторону Бенедиктова. Я ему это скажу».

В 1837 г. Станкевич уехал за границу, и литературные суждения в его письмах попадаются реже. Поэтому и мы здесь остановимся. Сделаем только еще выписку из одного письма Станкевича, заключающую в себе его мнение о народности. Вот что говорит он:

Кто имеет свой характер, тот отпечатывает его на всех своих действиях; создать характер, воспитать себя — можно только человеческими началами. Выдумывать или сочинять характер народа из его старых обычаев, старых действий, значит — хотеть продлить для него время детства: давайте ему общее, человеческое, и смотрите, что он способен принять, чего недостает ему? Вот это угадайте, а поддерживать старое натяжками, квасным патриотизмом никуда не годится.

Это самое мнение с удивительной близостью, даже к способу изложения, подробно и энергически развил Белинский в статьях своих от Руси до Петра, в «Отеч. Записках» 1841 г., т. е. через три года после письма Станкевича.

Мы не перебирали всех статей Белинского и всех мнений, в которых он сходился со своим другом. Мы называли только те статьи, которые мы могли припомнить и которые относятся к частным явлениям литературы. Но сходство частных суждений, по нашему мнению, еще ярче рисует связь, существующую между людьми, нежели согласие в общих истинах. Поэтому мы полагаем, что и представленных фактов довольно уже для того, чтобы отнять у всякого право сказать: между Белинским и Станкевичем не было взаимной зависимости друг от друга! Чтобы говорить это, надобно не знать деятельности Белинского до 1840 г., т. е. до смерти Станкевича».

Как видим, и Добролюбов беспристрастно оценил роль Станкевича в судьбе Белинского. А что же сам Белинский, что он думал о человеке, который поддерживал огонь на философском алтаре и давал ему возможность ни в чем не отстать от широкого умственного течения?

К чести нашего замечательного критика, он никогда не отрицал огромной роли Станкевича в своем развитии и до конца жизни хранил в своем сердце имя этого человека.

По меткому выражению Белинского, «на умственном руководительстве гипнотизированных им друзей стояла нежная, светлая и гуманная личность Станкевича с ее одинаково чуткой к мышлению и к творчеству, поэзии, искусству, натурой, одаренной способностью не подчинять, не властвовать, а вдохновлять, воспитывать, развивать, — не создавая лично, жить в мыслях и созданиях людей, им просветленных».

Вообще отношения между «Небесным Николаем» и «Неистовым Виссарионом» носили не только интеллектуальный, но и задушевный характер. Пожалуй, в то время не было для Белинского ближе друга, чем Станкевич. Белинский, всегда тянувшийся к личностям «гармоническим», обрел в Станкевиче нравственный тип, составляющий контраст и дополнение к его мятежно-бунтарской натуре.

Об искренности их отношений можно судить по той обширной переписке, которую они вели начиная с первых дней знакомства. Сохранившиеся многостраничные эпистолярные листки позволяют нам еще больше узнать о их большой дружбе и эпохе, в которой они жили и творили.

«Сиверион Григорьевич, ангел ты мой! — пишет ему Станкевич в одном из своих писем. — Ты на меня серчаешь за то, что я не писал к тебе: как быть? Одолели болести… Ты, верно, не получил письма моего из Пятигорска — иначе, наверное бы, отвечал. Каковы твои дела? Я перебираю «Телескоп» и ищу твоей беседы… вот, вот он — кулак, все сокрушающий! На этот раз он гвоздит пресловутого Кони… «Вот тебе раз, вот тебе два, вот тебе три». Славно — но в № 10 нет имени Виссариона!»