Время Сигизмунда

Справа и слева отворялись две малоосвещённые комнаты, из которых левая, значительно больше и приличней, служила местом сходки так называемого Братства Милосердия, то есть сборища нищих, вписанных в официальный реестр.

Справа была комната баб и дедов из-под костёла Девы Марии, имеющих преимущество среди сброда.

Комната с левой стороны, освещённая двумя низкими окнами, из-за толстой стены мало впускающими света, имела по кругу дубовые лавки, а посередине стол, у двери – чёрную печь, окружённую вылепленным из глины сидением. У стены в глубине был шкаф, закрытый на несколько замков, на котором три креста и буквы C. B. M. виднелись издалека.

Тут Лагус, хлестая бичом Агату, окружённый всё увеличивающейся толпой нищих, гнал её, ругаясь и толкая, чтобы поспешила.

Женщина, покрасневшая от гнева, шла живо, кутаясь в своё одеяние и потихоньку бросая проклятия.

Они вошли, наконец, в дверь и ввалились без порядка в тёмную комнату сходок.

– Чего хотите от меня? – воскликнула Агата, останавливаясь посередине. – Если вам можно попрошайничать в Кракове, можно и мне.

– Вот в том-то и дело, что нет! – закричал, вылезая из угла седой старец, седящий там над книжкой, убранный в серый гермак, кожаный ремень и чётки у ремня, с крестом на шее, висящими на чёрной верёвке.

– Вот в том то и дело, что нет! – повторили за ним все, с уважением расступаясь.

– Пусть пан писарь судит и скажет, что нам делать с этой негодницей. С каждым днём этих бродяг тут всё больше, так что настоящим нищим кусочка хлеба вскоре не хватит.

И Лагус вместе с лысым горбуном, которого звали Хелпа, ударили её бичами. Агата крикнула и бросилась к тому, которого называли писарем, как бы взывая к его помощи.

– Прочь, бичовники! Прочь! – сказал писарь. – Я её расспрошу.

И, повернувшись к столу, он важно сел, собираясь scrutinium, а деды расступились и сели на лавки, под печью, окружая издалека Агату. Лагус и Хелпа встали с обеих сторон обвиняемой с бичами, словно готовые к порке.

– Почему, – сказал писарь, – прибыв в Краков, ты не представилась правительству?

– Какому правительству? – спросила женщина.

– Нашему. Ты должна знать, что не только в Кракове, но и во Львове, и Вильне, и во всех больших городах есть Братства Нищенствующих, в книги которых нужно вписываться, чтобы иметь право руку под костёлом вытянуть.

– Я не знала об этом, – отвечала женщина.

– Как ты могла об этом не знать, – закричал Лагус, – когда и на деревне не только нищий, но даже пилигримы и кающиеся, идущие в святые города, должны объявлять о себе пробощам и иметь свидетельства с печатью от своего начальства, чтобы спокойно просить милостыню в государстве?

– Я не знала об этом, – повторила женщина, – а это потому, что первый раз в жизни попрошайничаю и что пришла прямо с Руси, где не спрашивают бедных, откуда и что делать, чтобы иметь милостыню, ибо Господь наш Иисус Христос не приказал следить за убогими и спрашивать, а помогать.

– Ну! Ну! Довольно этого, – сказал писарь. – Ты знаешь теперь, что нельзя тебе просить милостыню без позволения Братства. Покажи бумаги.

– Нет никаких.

– Отхлестать и выгнать, – воскликнули все.

– Тихо! – крикнул писарь, стуча по столу. – Откуда ты?

И, сказав это, он стал всматриваться ей в глаза, поднялся, лицо его выражало удивление, провёл рукой по глазам, потёр лоб, сел, задумался.

– Из Руси, я говорила вам, и тем более вы должны поверить, что брат Гроньский мог бы вспомнить ту, которая стоит перед ним.

Писарь остолбенел, все смотрели на женщину и шептали.

– Этого быть не может! И откуда вы? – воскликнул писарь Гроньский. – Этого быть не может! Вы! В этом одеянии, у нищих?

– А у вас, брат Гроньский, была ли судьба лучше? Не помните весёлых лет?

Старый писарь вздохнул и, как бы отталкивая навязчивые воспоминания, обратился к женщине:

– Что было, то было; но как же вы дошли?

– Беда лучше гонит, чем ваши бичёвники и хуже них хлестает, – произнесла женщина, – хоть и у них мало милосердия к своей братии!

– Таков закон, – сказал тихо писарь, – что хотите! Каждый должен сначала вписаться, прежде чем мы позволим ему сесть под костёлом. Это делается для нашего спокойствия и безопасности, чтобы бродяги, ведьмы, разбойники и поджигатели не спрятались среди нас и не вредили бы всему Братству. Также каждый из нас, сколько нас тут видите, имеет на назначенный костёл и улицу, за границу которой, кроме некоторых дней, выйти не может. И даже в домах просить милостыню нельзя, кроме Дня Всех святых, Дня поминовения усопших и Пасхи. Такой это закон!

– Впишите меня в своё Братство, – сказала Агата, – и позвольте сидеть у Девы Марии.

– У Девы Марии! – воскликнул лысый горбун. – Хо! Хо! А как вы пронюхали, где лучше! Это место нас, старших, какой-нибудь бродяга не может сесть перед заслуженными. Мы там сидим. Поблагодарите, если вам на Клепаре или Казимире назначат костёльчик, и не думайте тут нам закон писать.

– Брат Гроньский, – сказала женщина, – вы это сделаете для меня.

– Пан писарь тут не король, а закон старше него, – произнёс Лагус, – которого переступать не годиться.

– А какой же это закон?

– Кто самым последним приходит, занимает оставшиеся места, поблагодарите, когда вас из города палками и бичами не выгоним.

Агата пожала плечами. Писарь спустя минуту раздумья пошёл к шкафу, отцепил ключи, отворил его и достал книгу, начал быстро переворачивать страницы, потом громко воскликнул:

– Принимаете её в Братство?

– Нет! Нет! – воскликнули все. – Выгнать из города, отхлестать. Неизвестно, кто такая!

– Я её знаю, – сказал Гроньский, – перед моим паломничеством в Рим и Кампостели я видел её на Руси. Я ручаюсь за неё.

– Да воздаст вам Бог, брат Гроньский!

– Пусть идёт, куда хочет! Нас тут и так достаточно, – воскликнули Лагус и Хелпа, – и, небось, за то, чтобы вписаться, ей нечем заплатить.

– За вписывание заплатить? – воскликнула удивлённая Агата. – А много?

Деды и бабы покрутили головами.

– Десять грошей в копилку Братства за умершие души и которым не откуда ждать спасения, и для Братства, и калекам и больным, на…

Агата начала искать под платьем узелок и развязывать его.

– И позвольте мне сесть подле Девы Марии.

– Но это быть ни в коей мере не может, потому что это место старших, – сказал сам писарь тихо.

– Я больше за вписывание заплачу, а позже…

– Болтушка! – кричали другие. – Этого быть не может.

Агата неведомо откуда, потому что не из узла, достала, блестящую золотую бляшку и, поднимая её пальцами вверх, воскликнула:

– Столько дам за вписывание.

Писарь нетерпеливо стянул губы, а деды стояли в недоумении.

– Если ей золото ничего не стоит, – сказал Лагус, – видно, имеет возможность приобретать его! Ведьма! Ведьма! Врачиха какая-то! Не хотим ни денег, ни её! Отхлестать!

– Я ручаюсь за эту женщину, – сказал писарь.

Лагус покрутил головой.

– Как хотите, ручайтесь, не ручайтесь, а помните, чтобы из этого худа не было.

– У Девы Марии? – спросила Агата.

– Садись, где хоччешь, – воскликнул Лагус, – только не подле меня, чтобы дьявол, который тебя задушит, ко мне не прицепился.

Агата бросила золотую бляху на стол и стояла, ожидая. Писарь перевернул страницу, поднял голову и спросил:

– Агата?

– Пишите: Агата Русинка.

– И добавьте, – сказал горбун, – Ювелирша, это будет её крестное имя в Братстве.

Агата грустно улыбнулась.

– А раз вы счастливо вписались, – сказал грубовато Лагус, – пусть же пан писарь прочтёт вам права, чтобы вы их придерживались, потому что для этого выбраны мы, старшие, и названы бичёвниками, чтобы закон наш бичом охранять.

Только кончился этот обряд и писарь отступил немного в сторону, шепча что-то Агате, когда с башни костёла Девы Марии зазвонили колокола и деды спешно начали рассеиваться.

Остались только писарь Гроньский и Агата.