Белый князь

Ласоте было нелегко так сразу говорить, нужно было, чтобы его подожгли. Он пожал плечами, пробурчал что-то невыразительное.

Дерслав внимательно на него смотрел; он знал людей, догадался, что от Мрука не добьётся ни слова; разве что, должен будет понемногу тянуть его за язык и допрашивать.

– Что на дворе говорят? Сначала о королевском завещании? Удержат его или нет?

Ласота покачал головой, но ещё не отозвался.

– Как там на ксендза Сухвилка смотрят? – добавил Дерслав.

Ласота сделал двусмысленную мину и простонал:

– Его должны щадить, потому что имеет значение, но не любят его…

Дерслав потёр руки, видно, это его радовало.

– Пусть разорвут завещание, – сказал он, – тем лучше, король увеличит число врагов.

Он задумался на мгновение и вздохнул, и, обращаясь к Ласоте, добавил:

– Только что тут у нас по-старому, на языке много… Люди накричатся, наругаются, навозмущаются, баламутам король подарками рот закроет, не захотят себя шишкам подвергать, и – будут его слушать.

Ласота покраснел и только теперь его прорвало, даже старший удивился.

– Ну, пожалуй, нет, – сказал он, – пожалуй, нет! С этим королём мы не выдержим. Когда ксендз-епископ Флориан с ксендзем Яном поехали за ним в Буду, хоть ему корону везли, которую старая Елизавета так для него жаждала, сначала даже на путешествие в Краков его склонить было трудно. Торговался, отказывался, тянул… Только мать его подгоняла… и чтобы не мог отказатся, сама поехала впереди… Принимали его в Сонче и Кракове, знаете как… как спасителя, как отца, а он – носом на всё крутил. Теперь как можно скорее хотели бы забрать сокровищницу, захватить деньги – и Людвик думает только, как бы скорей вернуться в Буду.

– А кто же здесь будет править? – спросил Дерслав.

– Всё-таки старая пани, – ответил Ласота презрительно, – и её молодые любовники… Завиша, Добков сын, и много других в великих милостях… Лишь бы кланялись бабе, говорили сладости и забавляли ее, всё позволит.

Опольчика, может, на Руси посадят, в Великопольшу также, наверно, пошлют кого-нибудь более им приятного.

Ласота махнул рукой.

– Узнаем теперь, как под чужим быть… – пробормотал он и сел.

Дерслав ничего не отвечал.

– А ты что думаешь делать? – спросил он. – Останешься при дворе, или нет?

– Нет, – решительно и с некоторым возмущением ответил Ласота, – я подхалимом быть не умею, а тут теперь такие нужны, что и кланяться, и лгать умеют.

– Что же предпримешь?

– Ха! – воскликнул Ласота. – Сам точно не знаю. Наследство щуплое, возвращаться в деревню мне тоскливо, к людям привык… Буду искать рыцарской службы и ждать лучшего времени.

Дерслав покивал головой.

– Слушай, – сказал он, – нам в Великопольше будут нужны такие люди, как ты… Возможно, какое-то время будет спокойно, потом замутится и закружится… Возвращайся со мной, сядь в Познани, запишись там к воеводе, какой там будет… Ты пригодишься нам… Правда, что мы не очень красноречивы, но нам, по-видимому, больше руки, чем язык, будут нужны.

Ласота задумался.

– На дворе покойного было вас, великополян, достаточно… было бы неплохо, если бы ты их с собой вытянул. Краковяне хотят править сами, мы этого не вынесем, придёться с ними раздружить, нужно выбрать оттуда своих, пусть не пропадают.

И, подумав немного, Дерслав доложил:

– Из всего вижу, что наши братья рассчитывают на Белого, и хотя бы попробуют его к себе привлечь. Мы не можем отделяться от своих. Пусть будет и Белый, чтобы великополяне показали, что тоже чего-то стоят. Если будет заварушка – нас потом будут больше уважать.

– А на нашего Пжеслава из Голухова как там смотрят? – спросил старик.

Ласота был снова в молчаливом расположении и не быстро собрался отвечать.

– Косо на него смотрят, – сказал он наконец, – ничего не знаю, но мне кажется, что он недолго на великорядцах посидит.

Дерслав рассмеялся.

– Тем лучше, – сказал он, – потому что и его нам дадут, а он нужен, и краковяка нам пришлют, тогда уже меру дольют! Что-то должно быть, пусть будет к хорошему!

Уставший Дерслав встал и зевнул, потягиваясь.

– Поздно, чёрт подери, – сказал он, – я бы уже спал, да и ты, наверно, после сегодняшней службы уйти бы рад. В замок тебе не пора идти, а там, может, венгры на твоей постели потягиваются; прикажу тебе сюда соломы принести и одеяльце прислать.

Сталось, как хотел хозяин, и, выпив ещё по кубку на сон, оба легли.

Назавтра, прежде чем Дерслав пробудился, и храпел ещё вовсю, Ласота вскочил со своей кровати, на цыпочках вышел и пошёл в замок. Старик, точно напророчил, потому что, когда он спешил в свою комнату, слуги в прихожей, которые спали у двери, укутавшись в старую епанчу проснувшись, объявили ему, что венгры, выпив, утром выломали у него двер и, силой вломившись в комнату, спали.

Было их, как говорил, трое, поэтому Ласота один лезть в драку с дерзкими наглецами не думал, а так как в доме уже все были на ногах, он пошёл к маршалку королевских венгров с жалобой.

С тем, который уже сидел над горячей полевкой, и говорить было трудно. Вместо того, чтобы прийти в помощь выпихнутому из собственного жилья, он начал его ругать ещё за негостеприимство и угрожать.

Таким образом, Ласота ушёл ни с чем и должен был собрать нескольких своих самых крепких слуг и тех, кому уже венгры докучали, и, только тогда вбежав в свою комнату, проснувшихся и хватающих оружие венгров выбросили прочь. Это не прошло без шума и драки, без криков, на которые ещё больше венгров прибежало на помощь своим.

Тогда начали и поляки отовсюду прибегать, с радостью, что потрепят дерзких, и закончилось бы кровью, если бы не прибежал старший над венграми и, сообразив, что бой может быть не в их пользу, не забрал своих с собой силой.

После этого Ласоте уже было нечего делать в замке, где больше ничего, кроме мести, не ожидал; поэтому он тут же начал собирать, что имел, приказал привести своих коней и накладывать на них вьюки, чтобы идти прочь из замка.

Другие, заметив это, старые Казимировы придворные, тоже по тревоге бросились выезжать из замка.

Произошёл сильный шум, и те, кто спал в эту пору, проснулись. Венгерский двор, увидев поляков, сосредоточившихся и собирающихся покинуть замок, сообразили, что из этого ничего хорошего не будет. Кое-кто из венгерского начальства пришли расспрашивать и уговаривать помириться, но слушать их не хотели.

Тогда венгры должны были прибегнуть к какому-либо посредничеству, и послали к Кжеславу Рожицу, сыну Добека, чтобы пришёл им на помощь. Он прибежал, запыхавшись, и когда ему объявили, о чём речь, поспешил к придворным, спрашивая о причине.

Ласота даже не хотел отвечать, но на его место выступил Пелка Сренявчик, называемый Покрывкой; язык у него был хорошо подвешен.

– Для нас здесь в замке нет места, – воскликнул он. – Мы сами предпочитаем покинуть его, чем ждать, чтобы нас посадили в темницу. Панам венграм тесно, они должны широко разложиться… Выломали дверь у Ласоты и устроились у него, непрошенные, завтра со мной это сделают. У князя Яна из Чарнкова, если бы не железная дверь, было бы то же самое, потому что и туда ломились. Нужно заранее собирать кто что имеет, а то завтра и капюшона не вынесем отсюда.

Другие, выкрикивая, потакали Пелке, так что Кжеслав не знал уже, что им говорить.

– Помните только, – отозвался он, – что милости короля вы этим не заслужите, а всё-таки в ней нуждаетесь.

Только тогда Ласота воскликнул в гневе:

– Наверняка!

Кжеслав смутился.

– Надо было жаловаться, когда случилась несправедливость.

– Чтобы нас ругали? – заговорил Ласота.

И так Кжеслав, то угрозами, то просьбами напрасно пытаясь остановить сметение, не добился ничего. Все, что держались с Ласотой, нагрузив своих коней, тут же двинулись из замка в город.

Некоторые из более робких на время отложили это.

Видимо, дали знать королю, который пожал плечами, усмехнулся и, казалось, его это мало заботит.