Страница 4 из 11
Обе коровы оказались со двора Чёбота, однако тот только покачал головой, сказав, что могло быть хуже, и велел Илье до блеска начистить медные пластины, которыми были обиты длинные усы Велеса, что стоял вместе с богом Купало на родовой кумирне, слева от ворот. Жрец Путила, живший возле сельского капища, обошёл всё село, требуя подношений богам и стращая грядущими набегами поганых. Тем же вечером были принесены жертвы: с каждого ды́ма по петуху либо курице. Под водительством заросшего обильным волосом Путилы селяне умертвили жертвы и принесли истуканам Перуна, Велеса и Макоши, что невозмутимо взирали со своей высоты на жертвенный огонь, зажжённый в их честь. Путила, неторопливо поедая причитающуюся ему часть курятины, возвестил, что жертвы приняты и теперь можно надеяться, что поганые забудут дорогу к селу. Чёбот же, решив, что жертва недостаточна, велел Славе притащить самого голосистого петуха, распотрошил его на родовой кумирне, и на потемневшем лике батюшки Велеса долго мерцали медные усы в отблесках жертвенного костра, обещая богатый урожай да защиту от напастей.
В то же беспокойное лето уже в начале зимы в село пришёл хромой викинг, почти старик, заросший рыжим волосом до самых глаз, шедший в Новгород и попросивший о зимовье. Староста, посоветовавшись с Путилой, позволил ему остаться, отдав домишко угодившего прежде времени в Навь пастуха Свири. Викинг назвался Сневаром Длинным, жившим в деревне неподалёку от Мурома, что выгорела дотла прошлым летом. Обосновавшись в доме пастуха, норманн оказался неприхотливым и ладным человеком. Не в пример своим сородичам с холодных берегов, был он горазд сказывать варяжские руны про дерзкие походы к северным да южным морям да иные занятные байки. Невысокого Сневара, как оказалось, за то и прозвали Длинным – не по росту, а за неутомимый язык. Первыми к нему, как к новому на селе человеку, повадились ходить мальчишки, в числе которых был и Илья, а потом стали приходить и взрослые селяне. Бабы носили ему еду (зима, а у пришлеца ни горсти жита, ни курицы), мужики помогли подправить утлое Свирино хозяйство. Всем Сневар Длинный был благодарен: бабам за милосердие, мужикам за подмогу, мальчишкам – за истовое любопытство к его рассказам, в которых так и чувствовался крепкий ледяной ветер, натягивающий парус летучей варяжской ладьи. О себе самом он будто и не говорил никому, но ходили слухи, что был он в дружине самого конунга Свенельда Мудрого, ходившего на Балканы бить зазнавшихся эллинов. Молчаливым доказательством этого был укороченный меч, который Сневар осмелился показать после месяца пребывания в селе. Меч был истинно норманнский, тяжёлый, с потемневшим от тяжких трудов крыжем, плотно охваченным кожаным ремнём. Староста Борич, осмотрев оружие, послал с оказией весть о том в Муром. Уже весной, когда Сневар Длинный решил жить на новом месте, оставив затею идти в Новгород, в село явился дружинный разъезд в полудюжину всадников, совершавший обычное полюдье. Хмурый десятник с обожжённым лицом, кое-как закрытым бородой, расспросил викинга, осмотрел его меч да сказал старосте, что ничего подозрительного в пришлеце не видать, на соглядатая да наймита, мол, не похож. Стар больно для таких-то дел. От разъезда же этого ещё узнали, что Муром от прошлогоднего набега вовсе не пострадал, а вот ближайшие деревни да слободки потрепали – иные и впрямь дотла, никакой дани не возьмёшь, иначе вовсе ноги протянут. Сельчане удостоверились лишний раз, что им и впрямь повезло, и Путила снова правил принесением жертв богам-заступникам.
Мальчишки, распалённые оружием викинга да его сказами, понастругали себе деревянные мечи и щедро награждали друг дружку ссадинами и синяками, пока Сневар Длинный, имеющий теперь вес неоспоримого доверия, сказал, что так не годится. Он достал свой меч, вышел, прихрамывая, на середину двора и велел Илье и Хвосту атаковать его с обеих сторон. Перехватывая поудобнее вспотевшими ладонями рукояти своих деревянных мечей, ребята потоптались, пошмыгали носами и, подбадриваемые криками сверстников, вставших в круг, бросились на Сневара. Тот, даже не подняв меча, легко, ничуть не хромая, увернулся и прикрикнул на мальчишек, чтоб не играли в бирюльки, а нападали всерьёз. Разозлившись от хохота товарищей, Илья с Хвостом кинулись на викинга вновь и сейчас же неведомо как оказались на земле с жалкими обломками своих потешных деревяшек в руках. Ротозеи, стоявшие вокруг, от восхищения взвыли. После сего дня вся ватага деревенских мальчишек, увиливая от домашних обязанностей, стала каждодневно наведываться на двор Сневара Длинного и постигать премудрости ведения боя. Синяков, однако, не убавилось, деревянные мечи покрывались безобразными зазубринами да сколами, выстругивались заново и опять сшибались с глухим стуком, нёсшимся со двора, заставляя ворчать сельских баб и посмеиваться в бороды мужиков. Так прошло два лета, в течение которых рвение одних мальцов поугасло, других (с Ильёй заодно) – закалилось. Мальчишки взрослели, забот по хозяйству становилось всё больше, и, если они чересчур усердно упражнялись с мечами, забывая о страде, Сневар сам гнал их к родительским угодьям, шутейно грозя совсем прекратить боевую выучку. Это действовало безотказно, отцы да деды одобрительно кивали бородами Сневару при встрече, и в селе викинг прослыл добрым толковым мужиком.
Крепли мозоли на ладонях Ильи от деревянного меча да отцовского плуга, ростом он уже догнал матушку и плечи всё раздавались в ширину, а в сердце поселилась чудо-птица Любовь.
Оляна оказалась в селе вместе с обозом пожарников из соседней деревни, появившихся в следующее лето после того, как пришёл Сневар Длинный. На степняках вины не было: болтали, будто кто-то пустил «красного петуха» от давней жгучей обиды. Уцелело пять семей, в числе коих и Оляна с матерью и младшим братом (отец с бабкой сгинули в огне).
Увидев Оляну впервые, Илья сперва даже позабыл о занятиях у старого викинга. Она была ему погодком, с густыми тёмно-русыми, коротко остриженными волосами (после уже Илья узнал: косу, опалённую огнём и превратившуюся в верёвку, пришлось отрезать). Волосы едва доходили ей до плеч, и, смущаясь, она по-бабьи повязывала голову платком, от чего казалась старше. Илья не знал, можно ли было назвать её красавицей, потому что ни с кем об этой своей тайне не смел говорить, но для него она была краше всех. Одни только глаза с плавным, волной, разрезом казались ему чудом. Увидев её глаза впервые, Илья уже не умел их позабыть: они смотрели на него сквозь мельтешение деревянных клинков и оставляли сладкую дрожь в сердце. То, что она тоже при случае смотрит на него, он не видел – он это чувствовал кожей, как ощущают солнечные лучи. Он понимал – не разумом, но сердцем – что их обоих тянет друг к другу неведомая великая сила. И не ошибся.
Тем временем всем миром срубили погорельцам и́збы на краю села – дальнем от дома Ильи. И как-то поутру он встретил Оляну у колодца. Она уже сливала воду из журавельной бадьи в своё ведёрко, когда он подошёл и молча, не зная, что сказать, стоял рядом. Он тискал коромысло и не мог оторваться от девичьих лопаток, бойко ходивших под сарафаном. Она обернулась, прямо посмотрев ему в глаза, и просто и спокойно улыбнулась, будто старому знакомцу.
– Здравствуй, Илюшка, – сказала она, придерживая бадью и чуть отходя в сторону, уступая место Илье. Он шагнул к ней, хватаясь за мокрую посудину, и окунулся в её глаза.
– Здравствуй, Оляна, – ответил он, чувствуя, как у него захватывает дух, будто он раскачивается на высоких качелях. Ему захотелось сейчас же, немедленно что-то сделать для неё, одарить чем-то замечательным, и, ещё не зная, что это будет, его язык сам вытолкнул из пересохшего рта:
– Хочешь, я покажу тебе своё место?
– Хочу. Да солнце высоко, недосуг ещё. Перед вечерней зарёй крикнешь у нашего дома утицей. Умеешь? – предложила она, и в её глазах замерцал волшебный свет.
– Умею, – плывя к этому свету, ответил Илья и принялся опускать бадью к далёкой воде колодца.
В своём тайном месте он не был с прошлого лета, и оказалось, что уютная нора обвалилась от натиска вешних вод. Расстроенный и сконфуженный Илья не нашёл, что сказать, а Оляна рассмеялась и махнула рукой: