Страница 1 из 6

Осень в Калифорнии

Керим Волковыский

Осень в Калифорнии

Несколько слов о Кериме Волковыском

Имя Керима Волковыского – поэта, переводчика и прозаика, практически неизвестно широкому читателю, но зато его прекрасно знают знатоки русской литературы, филологи и академическая профессура… Еще бы! Кериму принадлежит самый яркий дебют в истории русской поэзии конца ХХ века. Его ранние стихи, которые тогда еще школьник из Перми послал Белле Ахмадулиной, настолько изумили ее совершенством, что она ответила не письмом, а стихотворением «Голос», в котором признавала превосходство школяра над собой. Позже они познакомились лично. Эта история наделала много шума в провинции, и однажды я сам (мы с Керимом земляки, короткое время жили рядом, ходили по одним и тем же улицам в Перми, но не были знакомы) описал историю этой судьбоносной встречи в повести «Ожог линзы». Спустя долгие годы мы наконец познакомились лично – редкий случай знакомства автора со своим литературным героем.

Судьба Керима сложилась очень причудливо: прожив чуть более тридцати лет в Советской России, в годы разлома империи Керим пустился в странствия по Европе и далее по всему миру. Странствия на долгие годы увели Керима от музы, и когда наконец он вернулся к творчеству, ему пришлось за пару лет наверстывать упущенное. И наверстал блестяще!

Но не впрямую – как поэт, а косвенно, сначала как конгениальный переводчик поэзии Гарсиа Лорки. Для этого он выучил испанский язык. Его изумительные переводы из «Цыганского романсеро» открыли нам истинного Лорку, поэта страстей, кентавра, а не романтического бумажного Пьеро в переводах Гелескула.

Переводы раскрыли наконец молчащую раковину его поэтического вдохновения, в раковине заблистали жемчужины, Керим сам стал писать стихи, в том числе он написал изумительной силы поэму-речитатив «Раньше книги сжигали…», которая окончательно, на мой взгляд, утвердила его первенство в современной русской лирике.

Да, пока об этом мало еще кто знает, но, как говорил Моцарт, нет ничего прочней, чем «тихая слава».

К переводам и стихам недавно прибавилась проза.

По-моему, она стала неожиданностью для самого Керима.

Прочертив огненным зигзагом судьбы земной шар, он наконец замер в горах Швейцарии, в окрестностях Цюриха, где зимой разгребает снег у входа в шале, а летом путешествует с другом закатного времени Максимилианом, например, по Миссисипи, повторяя путь плота мальчишки Гекльберри Финна, – в самом Кериме до сих пор есть черты всех романтических мальчиков, пятнадцатилетних капитанов нашей юности.

Его проза пошла по пути литературного ретро, этот стиль воскрешения в памяти прожитой жизни – для любви и суда – был задан в русской литературе еще в легендарном романе Юрия Трифонова «Дом на набережной»… Замечу, порой Керим совершенно беспощаден к себе и своим близким, к советской утопии, к обманам прошлого и трагическим перспективам будущего, цивилизация зашла в тупик, говорит он.

Проза Керима навряд ли станет бестселлером, он чурается манков читательского успеха, но я уверен: прочитанное станет событием для каждой души, которая прочтет его исповедь, да, именно исповедь, потому что – наберем в грудь больше воздуха – все, о чем он пишет в последние годы, это «каминг-аут», раскрытие, признание в иной природе своего бытия. Но именно эта интонация придает его прозе привкус события.

Пожелаем книге Керима Волковыского успеха у читателя. Даже пусть читателей будет ровно столько, сколько приходит на концерт симфонической музыки в зал консерватории, тишина партера и овации в финале, именно то, о чем только и может мечтать истинный творец.

К читателю

Дорогой читатель, перед тобой книга о любви. О любви большой, подчас необычной, не конвенциональной, трогательной… Кто-то заметит: «Опять! Какой ужас! Надоело, сколько можно…» Приходится отбиваться.

Кто-то из мудрых душеведов подметил, что мы живем в такое время, когда люди либо почти не читают, либо (те, кто раньше читал) предпочитают писать сами, не особенно затрудняя себя вопросом умения. За оставшегося «читателя» идет жесткая и подчас не джентльменская борьба. При этом погоня за читателем не касается произведений пары известных (зачастую очень хороших) писателей, она не затрагивает головокружительного интереса, проявляемого толпой к пухлым томам биографий «знаменитостей», написанных или ими самими, или занесенных на бумагу с их слов. В случае со знаменитостями срабатывает эффект приобщения: к власти, богатству, опасности, иногда даже к пороку. А что делать мне – бедному, старому, абсолютно здоровому и незнаменитому?

Пока я писал не слишком длинные стихи, их читали (из чувства уравновешенной солидарности) хотя бы другие поэты, справедливо ожидая и от меня внимания к их творчеству. А тут взялся за рассказы и даже за повести. В какой-то момент меня осенило: если не можешь не писать – пиши для себя. Пиши что угодно, придумывай каких хочешь героев, не можешь придумать – хватай их прямо из жизни, дари им новую жизнь. Главное, чтобы было нескучно. Пиши так, чтобы ты сам мог вместе со своими героями радоваться, горевать, смеяться и плакать, попросту говоря – жить с ними рядом. И если ты их полюбишь сам, для твоих книг рано или поздно найдется читатель, ежели нет… то лучше не начинать. Я полюбил своих героев.

Так появились на свет и Селим Дворкин, и провинциальная учительница литературы Нина Степановна, и самоуверенный политик Фредерик Натан-Леви, и моя самая любимая героиня – Розали Лейзер Кац. Друг с другом мои герои не знакомы, они живут (или жили) в разных точках земного шара: в Перми, в Париже, в Сан-Франциско. Единственное, что их объединяет, – они все безнадежно влюблены.

Желание резче, пронзительнее выразить как влюбленность моих героев, так и присущее им всем чувство всемирной бездомности навело меня на мысль использовать для обложки фрагмент картины Шагала «Петух над Парижем». За право использовать эту картинку пришлось побороться. Пусть теперь мои герои поборются за читателя.

Мостра Висконти, 1981

В Люцерне он пересел на поезд, идущий в Лугано. Поначалу поезд долго огибал большое озеро, которое то расширялось, то распадалось на узкие языки. Вскоре начались туннели. Зеленые холмы с рассыпанными там и сям небольшими живописными домами сменили белесые отвесные скалы, из узких расщелин которых хмуро торчали ели, далеко внизу пенились неслышимые потоки, изредка успевала промелькнуть небольшая деревушка с выделяющимся острым шпилем стоящей на отшибе церкви, и поезд с грохотом влетал в очередной туннель – бухали рельсы, минутную темноту разрывали внезапно загоравшиеся желтые лампочки, в вагоне пахло сыростью и настоящими горами.

«Не пропустить бы Сен-Готард», – озабоченно подумал он и, перестав поминутно высовываться в окно, огляделся по сторонам, как бы ища совета или поддержки. В вагоне было шумно. Окраска речи пассажиров менялась вместе с окружающим пейзажем, и мягкий картофельный говор немецких швейцарцев все более разбавляла напевная итальянская речь, которую наш герой принял за диалект, на котором, по его мнению, изъяснялись жители Тичино.

Великодушно простим нашему восторженному герою эту лингвистическую ошибку: с того момента, как он покинул свою склеротическую советскую родину, переехав на постоянное жительство в уютную столицу альпийской республики, прошло не более двух месяцев, и все вокруг продолжало приводить его в умиленное состояние. Более того, ему казалось, что не только люди, но и неодушевленные предметы – поручни в полупустых трамвайных вагонах, ступени лестниц, углы домов, газетные ларьки с пестрыми развалами печатной продукции на всех мыслимых языках мира – не могут ему нарадоваться.