Семья как семья

В конце концов Мадлен предложила: «Может, мы сходим на его могилу?» Я вежливо уклонился под предлогом того, что чувствую себя не вправе (у каждого свои отговорки). Меня никак не прельщало сочинение романа, который послужит лейкой для кладбищенских цветов. Гораздо плодотворнее сосредоточиться на живых людях. Я упомянул дочерей Мадлен. Имя Стефани вызвало у женщины явную неловкость. Значит, нельзя задавать прямые вопросы, придется потерпеть. Ну ничего, придет время – и я сумею все прояснить.

Стефани вышла замуж за американца и уехала с ним в Бостон. Мадлен говорила о дочери так, что у меня создалось впечатление, будто та выскочила бы чуть ли не за первого встречного, лишь бы не за француза. Впрочем, этого американца Мадлен почти не знала. В редких случаях, когда они виделись, он не переставал улыбаться. Но по словам Мадлен, эта улыбка выглядела как трещина на стене: вы не сводите с нее глаз и не видите ни стены, ни дома. Он работал в банке, но больше никаких подробностей Стефани не сообщала. Она разговаривала с матерью по скайпу, и эти виртуальные отношения приводили Мадлен в отчаяние. Не обнять ни дочку, ни внучек! И еще – проблема языка. Мадлен не понимала, почему Стефани не говорит с девочками по-французски. С экрана компьютера Мадлен слышала «Хелло, бабуля!» и в свой день рождения – «Happy birthday, бабуля!»[3] Как будто дочь выстраивала между ними дополнительный барьер.

К счастью, Валери жила поблизости и заходила к матери почти каждый день. Мадлен улыбнулась: «Одну я совсем не вижу, другую вижу слишком часто». Хотя ничего веселого в ее словах не было, я порадовался, что моя героиня наделена чувством юмора и самоиронией. И восхитился тем, что женщина моего возраста так часто навещает мать и заботится о ней. Валери, должно быть, из тех, на кого можно положиться, кто, как говорится, «берет все на себя», то есть обременен проблемами семьи и вечно жертвует собой. Впрочем, это только предположение, так как Мадлен больше не хотела распространяться на тему дочерей. Я почувствовал, что отношения у сестер плохие. Позже я узнаю, почему они совсем не общаются и с чего это началось много лет назад.

Я был очень доволен первыми признаниями. Роман продвигался даже быстрее, чем я надеялся. Но праздновать победу было еще рано. Меня всегда настораживает то, что дается слишком легко. В любой очевидности таится предчувствие краха. Согласен, эта уверенность превращает меня в пессимиста, но мне легче настроиться на разочарование. Я так надеялся, что жизнь Мадлен не выльется в очередной незаконченный роман.

Но пока оснований для страха не было. Мадлен непринужденно рассказывала о себе, одну за другой меняя темы, а я не вмешивался. Поговорив о дочерях, она перешла к профессии. Портниха, она работала, в частности, у Лагерфельда. Тут я ее прервал: разве не удивительно носить такую фамилию и стать портнихой? Как будто эта профессия была ей предназначена! Но тут я оказался не слишком оригинален: похоже, к ней с этим приставали всю жизнь. Мадлен уточнила: это фамилия мужа, а работать она начала в девичестве. Хотя, впрочем, во время второй их встречи Рене сказал: «Вы портниха, а моя фамилия Жакет. Мы созданы друг для друга». Он тоже не отличался изобретательностью. Но Мадлен тогда улыбнулась, а бывает, что улыбка определяет всю дальнейшую жизнь.

Я воспользовался случаем узнать ее мнение о Лагерфельде. «Очень простой был человек, – ответила она, – ничего сложного. Все сразу было понятно». Я представлял себе Лагерфельда по-другому. Но тут же сообразил: эта информация может оказаться очень полезной. Если Мадлен в романическом плане меня разочарует, я смогу восполнить потерю пикантными деталями из жизни великого модельера. Призвать его на помощь – это выглядело весьма привлекательно.

Мадлен с восторгом вспоминала время, которое, казалось, было самым счастливым в ее жизни, – годы работы в Доме Шанель. И особенно момент появления там Лагерфельда – именно тогда, когда Дом потерял популярность и его даже собирались закрыть. В первый день Лагерфельд молча обошел все этажи. Ожидание казалось бесконечным. Никто не знал, как он поступит. Лагерфельд внимательно рассматривал ткани, словно проникаясь окружающей атмосферой. Мадлен он показался очень красивым. Вопреки ожиданиям мэтр выглядел довольно медлительным. Большой любитель книг, он двигался так, как переворачивают страницы романа. Перед уходом он подошел к ней и задал несколько вопросов. Давно ли она здесь? Какого она мнения о Доме? Как видит будущее? Эти простота и естественность навсегда остались у нее в памяти. Остановиться, дать себе время подумать и выслушать тех, кто трудился тут до него. В тот же вечер он вернулся с несколькими эскизами. Он не сказал «да», но оно подразумевалось. Так Дом Шанель обрел мощное второе дыхание.

Мадлен было тогда пятьдесят лет, дочки стали подростками, заботы о них теперь съедали не так уж много времени. Мадлен могла полностью отдаться работе. Она любила возбужденную атмосферу, царившую на показах мод, когда все истерически суетились за кулисами; то была великая эпоха Инес де ла Фрессанж, женщины, по словам Мадлен, элегантной и очаровательной. «Она даже пришла, когда меня провожали на пенсию, подумать только…» И снова, говоря о прошлом, Мадлен растрогалась. Прошлое словно приблизилось; кажется, протянешь руку – и дотронешься до него.

Мадлен улыбалась, вспоминая связанные с профессией чрезмерности. Значение каждой новой коллекции преувеличивалось до безумия, словно благодаря кускам материи начиналась другая эпоха. Все становились слегка невменяемыми. Сколько было ссор, которые потом казались бессмысленными; из-за каких пустяков спорили те, кто сейчас мирно покоится под землей. Наверно, воспоминания о бурном прошлом контрастировали с нынешним монотонным существованием. Возможно, мое присутствие придавало ему новый смысл. Во всяком случае, Мадлен радовал мой энтузиазм.

Потом она стала чаще останавливаться, путаться, повторять одно и то же. Явно утомилась после двухчасового разговора. Мне следовало поберечь мой источник. Я собрался уходить, но она попросила остаться еще ненадолго и дождаться дочери.

Валери выглядела точно так, как я себе представлял. Я не видел фотографий, но, слушая Мадлен, мысленно вообразил ее, и образ оказался близким к действительности. Элегантная женщина, во всем облике которой чувствовалась какая-то опустошенность. К тому же на первое впечатление повлияло и ее отношение ко мне. Она сразу же проявила недоверие, которого даже не скрывала. Валери можно было понять: мать привела к себе неизвестно кого и этот тип замучил ее вопросами. Скорее всего, Валери приняла меня за мошенника, что, в сущности, не так уж далеко от профессии писателя.

Она переспросила:

– Значит, вы встретились на улице и мама предложила вам зайти к ней выпить чаю?

– Да.

– И часто вам случается вот так заходить к пожилым дамам?

– Сейчас объясню. Я писатель…

Валери подошла к матери:

– Мама, как ты себя чувствуешь?

– Очень хорошо, – ответила Мадлен, радостно улыбаясь. По-моему, эта улыбка сильно удивила ее дочь.

Чтобы успокоить Валери, я набрал свою фамилию в интернете и протянул ей телефон. Она смогла убедиться, что я не вру, что я уже издал немало книг и некоторые даже имели определенный успех. Пользуясь тем, что теперь Валери ко мне расположилась, я снова объяснил, почему оказался здесь. Она в изумлении повторила:

– Литературный замысел? Моя мама… и литературный замысел?

– Да.

– Моя мама? Литературный замысел?

– Согласен, идея немного странная… Но я решил остановить на улице первого встречного… и написать о нем.

– И это оказалась мама?

– Да. Я думаю, что жизнь любого человека может быть необыкновенно интересной.

– Это бесспорно. Бесспорно. Но кого заинтересуют истории моей матери? Даже я иногда слушаю-слушаю ее, да и отключаюсь.

3

Привет… с днем рождения (англ.). – Примеч. перев.