Страница 6 из 12
– Не важно. На почти пятимиллионном острове Хоккайдо – двенадцать тысяч русских. И в каждой школе второй язык – неприменно русский. Не немецкий, не английский. Не говоря о языке коренных жителей, народа айну.
– А что, айну кто-то обижает?
– А вот если бы твой язык запретили – ты бы обиделся?
– Но тащемта ты это и хочешь сделать.
– Никто не собирается ничего запрещать! Просто русский язык занял слишком много места. Он везде! Нужны и другие. Например, где хоть одна школа, где вторым языком был бы язык айну? Ни в Саппоро, ни в Немуро, ни в Вакканай, ни в самой глухой деревне вы не найдёте такой школы. Понимаешь? Нигде! Айну по прежнему угнетены.
– Причём угнетены настолько, что один из них вторым секретарём в ЦК заседает.
– Это не равноправие. Это советская национальная политика.
– Вот! А было бы равноправие, он бы так и собирал мусор в родной Ивамидзаве.
– Мы должны бороться за права меньшинств,– Пачин, не переставая говорить, попытался сунуть листовки двум девушкам из выпускного класса,– Которые угнетены.
– Лучше бы ты за православие боролся,– Москаль-Ямамото звенул и сощурился на солнце,– Сейчас это модно. Батюшки каждый день по телевизору выступают.
– С православием всё в порядке,– заявил Пачин,– Есть соборы в Саппоро и Хакодатэ, местные церкви, всё всегда открыто и службы идут. Там бывают партийные люди и посещение не заносят в личное дело.
– Но ты сам туда не ходишь.
– Я демократ и сам решаю, куда не ходить! Церковь прошла через годы террора и добилась права учить тому, что считает нужным. Она больше не под угрозой. А вот культура Хоккайдо – под угозой! Даже сейчас, в девяносто втором году, она почти что ещё одна республика Союза, вроде Монголии.
– Веришь – меня устраивает!– Москаль-Ямамото усмехнулся.– Пусть хоть совсем подсоединится. Я целиком за это. Будем на большую землю без разрешительных ездить
– Ты великорусский шовинист…
– По фамилии Москаль-Ямамото. Типичная фамилия русского шовиниста. Хотя, после Шатуревича и Вандервелзина я уже ничему не удивляюсь.
– Это будет конец!
– Это будет как минимум удобно. Стал вот Карафуто обратно Южным Сахалином – и ничего не закончилось.
Москаль-Ямамото был очень типичным порождением той эпохи излёта Перестройки, когда стало ясно, что Советский Союз устоит – как минимум, в этой вселенной эвереттового макроконтинуума, но никто толком не знал, ни что делать, ни за что держаться. Даже в лицее мы учились скорее по инерции.
Взбесившиеся по случаю отмены цензуры журнали заразили читающих жаждой спорить. А люди хоть и начитанные, но циничные (Москаль-Ямамото в свои четырнадцать был именно из таких) быстро научились над читателями журналов издеваться.
Тогда я слишком много учил математику и потому не мог понять – почему одним и тем же способом можно на одних и тех же фактах можно доказать совершенно противоположенные вещи? И я даже помню, что слушая это нагромождение аргументов, я пытался установить, можно ли выстроить такую систему посылок и выводов, чтобы получилось что-то, где оба этих взгляда на мир сошлись? Наверное, это доказывается через одну из многозначных логик, что живут в зелёном пособии Карпенко…
А потом я понял, что тут не надо никакой логики. Даже журналы читать не надо. Надо достаточно внимательно слушать, что говорит взбудораженный, а потом говорить, что ты думаешь прямо наоборот. И он будет кипеть, как забытый чайник, пока крышечку не сорвёт.
– …Лучше стану буддистом,– заявил Москаль-Ямамото.– Надо спросить у Ватанабэ, как это делается. Успеть, пока ещё разрешают.
– Мы не будем ничего запрещать!– тут Пачин не выдержал и повернулся ко мне,– Нет, ну лучше ты ему объясни. Я уже замучался. Начитался глупостей непонятно где и теперь…
– У вас и начитался,– подал голос Москаль-Ямамото.
Пачин обернулся, чтобы ответить. Помолчал и опять повернулся ко мне.
– Ты пойдёшь на митинг,?
– Какой митинг?– я и правда не знал
– За возрождения языка айну. Всё уже согласовано! Послезавтра, на площади перед мэрией. Вот, читай.
– А ты что, сделался айну?
– Я буду там от русских. Которые настроены про-айнуски.
– Ты месяц назад за объединение Японии был,– напомнил Москаль-Ямамото.
– Одно другому не противоречит! Права айну необходимо отставивать и в объеинённой Японии!
За оградой пустого школьного двора – район частной застройки. Двухэтажные коттеджики на две семьи с крошечными окошками. Между мусорных баков чёрная “Субару”, накрытая синим полиэтиленом, – из такого делают мешку для мусора.
Всё это как-то слишком уныло, чтобы найти путь к новой жизни через права для айну и прочую конституцию.
– Извини, мы на всё лето уезжаем к Башне.
По лицу Пачина пробежала растерянность. Кажется, на целую секунду он смог понять, что если не образумится, то кончит как его дядя – безвестным кухонным диссидентом, с подшивкой пыльных журналов, папками самиздата на шкафу и старым холодильником Рига, в котором хранится типовой натюрморт: уже совсем затвердевший сыр, дешёвый жгучий красный перец и бутылка шмурдяка производства Абхазии…
Тяжёлая, разделанная под орех парадная дверь выпустила Алину Воробьёву.
Сначала ты замечаешь её лицо – внимательные серые глаза и умную, ироничную улыбку и каштановые волосы, остриженные до плеч и аккуратно подвитые на краях. Причёска достаточно официальная для школы и достаточно стильная, чтобы явиться на любое светское сборище. Тонкие плечи и плотное тело, худое, но выносливое.
Да, она была замечательная. И фон из кряжистых черноволосых японок с раскосыми громадными глазами только усиливал её очарование. Чистая и деликатная, она словно не замечала, что грудь под свежей зрустящий блузкой уже сформировалась, а юбка отутюженная, как для модельных съёмок, великолепно выделяет длинные мускулистые ноги.
Форменный галстук по случаю каникул завязан в бант.
– Алина,– Пачин шагнул к неё,– А что ты думаешь о ситуации с айну в нашей стране?
– Я ничего в этом не понимаю!– очаровательная улыбка. Но шаг она сбавлять не стала. Спустилась с лестницы и пошла к воротам.
Мы с Антоном последовали за ней. Москаль-Ямамото катил тележку.
Возле школьных ворот Алина обернулась. Пачин по прежнему стоял на крыльце и раздавал листовки. Но если их и брали, то только на самолётики и прочее стихийное народное оригами.
– Когда я его в первый раз увидел,– сказал я,– он читал “Общую теорию множеств” Френкеля и Бар-Хиллела. Ту самую, фиолетовую, которую Есенин-Вольпин переводил, когда из дурки выпустился. Там ещё комментариев переводчика больше, чем текста самой книги.
– А ты сам читал? Интересно?
– Нет. Я увидел и подумал, что он гений.
– А что ты думаешь теперь?
– Теперь – не знаю.
– Наш Гриша любого занудит до смерти,– заметил Москаль-Ямамото,– Лучше бы гомосексуализмом увлекался!
Воробьёва посмотрела на него, как на таракана. Антон сделал вид, что не заметил.
Лето вступало в свои права, вдоль канала цвели репейники, и по дороге к вокзалу мы благополучно забыли и о Грише, и о всех на свете айну.
Вокзал в Саппоро ещё не успели перестроить в теперешний торговый центр. На восточной стороне уже торчал новый универсам, похожий на ксилофон, который положили на бок, а со стороны метро было всё перекопано. Обречённое трёхэтажное здание вокзала взглянуло на нас закопченным фасадом с четырёхметровым барильефом: Рабочий, Рыбхозница, Учитель и Школьница.
Алина отошла к кафетерию. И я решился.
– Сдай тележку в багаж.
– И не подумаю!
– Не прикидывайся! У тебя там реактивы.
– И что? Они совсем безопасные. Если их не пить, разумеется.
– Но ты их украл.
– Они списаные.
– Они стояли в ящиках во дворе института. И ты их просто взял. А спишут как найдут недостачу, при инвентаризации.
– Ярэ-ярэ, какая научная щепетильность. Ну спишут, и дело с концом.
– Просто когда-нибудь это плохо кончится.