Гойя

Гойя рисовал свои сцены тавромахии не как иллюстрации к сценарию новой корриды, а как визуальный комментарий к долгой истории опасного занятия отважных мужчин.

Нам уже не отделить исторически достоверные сюжеты старшего Моратина от его собственных домыслов или придумок, распространённых среди фанатов корриды тех времён. Да и Гойя вовсе не старался запечатлеть достоверные факты в противовес фантазиям. Только что он завершил «Бедствия войны», в которых самые, казалось бы, невероятные сцены жестокости и варварства были наверняка связаны с реальными фактами — даже в том случае, когда эти факты превращались в народных воспоминаниях в нечто небывалое.

В серии, которую мы теперь называем «Тавромахией», мастер пользовался той же самой методикой достоверного воспроизведения непроверяемых событий и имён. Впрочем, некоторые особенности этой серии говорят о том, что художник хотел быть объективным и не придумывать небылиц на утеху толпе. Например, значительная часть из опубликованных тридцати трёх листов (остальные одиннадцать листов оставались неопубликованными) посвящена истории корриды в мусульманской Испании. Там мы обнаружим стройных и картинно живописных арабов в больших чалмах, великолепных шёлковых шароварах, сражающихся с быками в пешем строю либо в седле. Не забыт и мифический «мавр Гасул», который якобы был первым изобретателем пикадорского искусства — борьбы со зверем верхом на коне и с копьём в руках. Не забыта и легенда об изобретении работы с капой, то есть плащом, который отвлекает внимание быка. В офорте Гойи мы видим араба, больше похожего своим облачением на циркового фокусника, чем на матадора, и этот сын Востока снимает с себя накидку-бурнус, заставляя быка бросаться на эту обманку.

Впрочем, Гойя никакой не историк и не документально достоверный изобразитель событий и нравов старины. Императоры Габсбурги, эти вожди испанских войск времён Ренессанса и барокко, обряжены в мундиры наполеоновского покроя. Понимал ли Гойя, что фантастические анахронизмы то и дело мелькают в его увлекательных сценах? Насчёт достоверности костюмов и атрибутов он ничуть не беспокоился и не задумывался. Художник озабочен совершенно другими вещами. Он исправно и старательно воссоздаёт мизансцены, в которых действуют прославленные храбрецы XVIII века, выделывавшие на арене то образцы боевого искусства, то цирковые номера. Эти виртуозы — Мартинчо, Себальос-Индеец и прочие знаменитости прошлых времён — сменяются анонимными командами пикадоров, бандерильеро и даже, как ни странно, собаководов — поскольку травить быка собаками, мощными и атлетичными испанскими мастифами, считалось одно время достойным внимания актом в длительном сложном спектакле корриды.

Но прежде всего мы замечаем, что роли зверя и человека странным образом меняются на арене. То и дело силуэт быка или его великолепный боевой разворот вырисовывается перед нами, как изумительный декоративный раппорт, как фигура на гербе, тогда как человеческая порода на арене выглядит скорее как сборище развязных приматов, которые явились сюда потому, что величие и мощь прекрасного животного являются откровенным упрёком для этих кривляющихся, суетливых и жалких, но настырных и изобретательных существ. Они изобретательны в насилии и кровопролитии, они любят играть со смертью то так, то эдак. Бык прямодушен, он идёт в бой без затей — а им только бы изгаляться.

Гойя часто ощущает себя скорее быком, нежели человеком. Он любуется быком, этим прекрасным чудовищем всегда и откровенно. Человеческими достижениями на арене художник интересуется, но не любуется. Он внимательно и со знанием дела запечатлевает повадки и приёмы пикадора и матадора, выходки их помощников, пытающихся отвлечь внимание зверя. Мы видим акробатические прыжки ловкого парня через разъярённого быка, а также фокус со стулом (попробуйте ударить нападающего быка шпагой, сидя на стуле, и успеть ещё уклониться от его рогов в наипоследнейший момент).

Искусство тореадора в этих сценах — это раритет, это удивительная картина изобретательности, ненасытной жадности в изобретении новых и новых способов дразнить быка, обескровить быка, измотать, обыграть. Люди берут верх. Они — изощрённые мастера играть со смертью и придумывать трюки на потеху зрителям. Бык — иное дело. Он могуч, прекрасен, бесхитростен, и он обречён. Изобретательные двуногие достанут его тем или иным манером.

Так можно понять художника Гойю, оставившего нам свою «Тавромахию» как исповедь, признание, размышление. Как большую испанскую трагедию в полном смысле слова. Перед нами рассказ о вечной борьбе простодушия с хитроумием и о том, что простой и честный боец обречён.

ЭТИХ НЕ СЛОМИТЬ

В тяжёлые годы Войны за независимость (которую мы здесь предпочитаем называть опасным словом «Герилья») Гойя писал и рисовал не то, что ему заказывали или от него ожидали. Он делал картины и офорты, рисунки и наброски исключительно для себя самого. Можно сказать, что в это время он раскрылся полностью.

Но вот ещё одно дело, ещё одна область искусства, которая увлекает художника в годы исторического помрачения. Он создаёт одну за другой картины из жизни простонародья, и там перед нами возникают персонажи, которые словно бы уже нам знакомы. Мы их где-то видели. Сейчас вспомним.

Написана большая картина «Махи на балконе» из музея Метрополитен в Нью-Йорке. Казалось бы, вот уж где у живописца не было других забот, как уловить испанский колорит и поймать момент уличной жизни. Вряд ли перед нами аристократические девушки. Что-то неуловимо простонародное проскальзывает в их кокетливых взглядах и нехитрых обольстительных манерах выставить ушко, плечико, щёчку, прикрыть мантильей голову, оставляя нам в виде откровенной приманки вырез декольте почти до опасной зоны.

Социальный адрес вполне очевиден. Дело происходит не в верхах общества. Во дворцах кованые решётки балкона были бы поизящнее, да и стулья двух мах принадлежат к дешёвой мебели не самых престижных домов и не самых шикарных улиц Мадрида. Позади двух соблазнительниц заметны две мужские фигуры — то ли охранники, то ли сутенёры или то и другое вместе: закутанные в плащи и с низко надвинутыми на глаза треуголками прячутся в тени двое крепких парней, внушая нам некоторую тревогу. Напрашивается вывод о том, что героини картины — сомнительные искательницы то ли приключений, то ли незаконных доходов от не облагаемых налогом поступлений. Но склонность Гойи к социальной критике и к обличению проституции нередко преувеличивается. Никого он тут не обличает. Девицы милы и соблазнительны, а если и овеяны каким-то напоминанием о неясной угрозе, то при чём тут социальная критика?

Очаровательные живописцы и графики XVIII века написали и нарисовали множество сцен с соблазнительницами и хищницами эротического плана. Таких милых небезопасных дамочек и девиц нестрогих нравов писали и Буше, и Фрагонар, и Хогарт. Аппетитные круглолицые соблазнительницы из нью-йоркской картины Гойи намекают нам на что-то другое. И потом, мы уже где-то с вами видели эти сочные щёчки, эти быстрые взгляды, эти полные молодые руки с веерами, эти шеи и плечи, слегка прикрытые прозрачными мантильями. Этих призывных и жизнелюбивых мах мы видели в росписях купола церкви Сан-Антонио. Там наверху бурлит живая простонародная жизнь, там люди почти не обращают внимания на чудеса святых и предаются своим нехитрым занятиям. Быстрый взгляд, томное потягивание, перешёптывание с подругой — это всё материи жизни. Бурлит протоплазма. Святые и грешники, идеи и святыни мало волнуют эту стихию.

Опять они здесь, эти полнокровные девушки-махи и эти смурные, затенённые и скрытые плащами кавалеры, всегда готовые постоять за себя.

Зачем они снова здесь, когда мирной жизни не видно, когда год за годом идёт кровавая война и ожесточение доходит до предела? Неужто Гойя вздумал написать нравоучительную сценку о том, как легкомысленные молодые сеньориты охотятся на клиентов, сидя на своём слегка обшарпанном балконе и нацепив на себя много, даже слишком много колец, серёжек и прочих побрякушек? Или в старости художник почему-либо вспомнил книгу своего давнишнего знакомого Моратина-старшего об «искусстве быть путаной»? Почему ему вдруг захотелось напомнить зрителям, что разврат — это нехорошо и лучше быть скромной девушкой, нежели соблазнительной игрушкой греховных страстей?