Гойя

Вроде бы никто не помогал ему умереть, он сам расстался с жизнью. Он был слаб и нежизнеспособен. А может быть, было как-нибудь не так, кто же знает правду...

Гойя в это время боролся со своей болезнью. Не говорите, что художнику не обязательно обладать тонким слухом. Ещё труднее было музыканту Бетховену, который, став глухим, не мог физически услышать собственной музыки — в то самое время, когда она заговорила про мировую трагедию. Зачем слух живописцу и рисовальщику? Художник есть продолжение личности и характера. Гойя, судя по всему, остро ощущал свою физическую неполноценность. Он привык быть и чувствовать себя настоящим мужчиной, который способен на многое — и выйти на арену против быка, и веселиться до упаду с друзьями, и распевать дерзкие песенки, и прочее в том же роде. Эта энергия, этот «жизненный порыв» лежали в известной мере в основе его мощного и полнокровного искусства зрелых лет.

Теперь он, успешный человек и даже отчасти царедворец, вынужден выслушивать собеседников и собеседниц с помощью слухового рожка, да ещё и переспрашивать, и просить повторить сказанное, словно комичный старичок из комедии Тирсо де Молины. Он не может спеть под гитару куплеты из новейшей сарсуэлы и вообще сам себе напоминает почтенную развалину. Ему исполнилось всего-навсего пятьдесят лет, и приходится всё более уединяться и отгораживаться от людей. Приближается какое-то грозное время, а он борется с глухотой и шумом в ушах, с головными болями. Он опасается новых приступов болезни. Разумеется, он делает своё дело в меру сил. Он пишет аристократов, министров, членов королевского семейства, он некоторое время учит молодых художников на занятиях в Академии. Но это ему уже трудно. Ему горько и тяжко. Он пишет на адрес короля меморандумы и памятные записки, в которых жалуется на то, что его здоровье подорвано, и сделавшись практически глухим, он не может в полную меру исполнять свои придворные, профессорские и административные обязанности. Вряд ли он преувеличивал или притворялся в своих жалобах. Он мог быть иногда и лукавым, и себе на уме, а его «мужицкая хитроватость» превратилась в стереотип среди биографов и почитателей Гойи. И всё же испанская стойкость в его характере преобладала. Скорее всего, ему было действительно трудно и нехорошо на душе, и его жалобные послания к королю искренни. Умеют ли короли сочувствовать страданиям своих подданных? Вопрос риторический.

Мастер пишет, как и прежде, кабинетные картины (то есть холсты малого размера для украшения небольших помещений сугубо личного характера, в отличие от более крупных картин для столовых или гостиных). Как помнит внимательный читатель, среди прежних его «картонов» встречались не только идиллические сцены с поселянами, вечеринками беззаботных молодых людей или занятными бытовыми сюжетами, но и сцены драматические и трагические — такие как «Снежная буря» или «Кораблекрушение».

Сразу после физической беды внутреннее состояние художника начисто исключает из его репертуара сколько-нибудь мажорные и приятные мотивы. Теперь он пишет такие вещи, как «Двор сумасшедшего дома», «Пожар», «Нападение грабителей» и «Тюрьма». Беспощадная судьба, опасность и смерть, гримасы безумия и тяжкая участь человека выдвигаются вперёд в репертуаре тем художника. Он пишет «Смерть пикадора» — небольшое полотно примерно в сорок сантиметров ширины. Оно написано гладко и ровно, ещё не ощущается той отчаянной, яростной и рыдающей кисти, которая налицо в поздних произведениях. Но беспощадные картины уже стоят в повестке дня. Ему нехорошо, и есть все основания предположить у него признаки не только физических, но и других страданий.

Гораздо позднее, на пороге XX века, философ, писатель, поэт Мигель де Унамуно сказал фразу, ставшую с тех пор знаменитой: Me duele la Espana — «У меня болит Испания». У Гойи, можно сказать, болела Европа. Он настолько близок к власти, что мировая политика касается его самым непосредственным образом. Он встречается с министрами, грандами, высшими чиновниками по делам искусств, умнейшими головами своего времени. Перед его глазами разворачивается удивительная французская эпопея. Французский вопрос вырастал до небес и застилал горизонт. Тот факт, что мятежники казнили королевскую чету, а затем таинственным образом погиб наследник — это ещё полбеды в глазах вольнодумного Гойи. Он начинал различать новые звучания в музыке Революции.

Революция во Франции начиналась как отпор прогнившей старой монархии, церковной мертвечине и сословной несправедливости. С пением Марсельезы толпы людей шагают к идеалам света, разума, справедливости. Просвещённые люди по всей Европе с замиранием сердца следят за перипетиями революционных событий. Вскоре, однако же, Революция оборачивается свирепым оскалом. Казни и террор приводят в ступор Францию и ужасают остальную Европу. Уничтожить негодный старый порядок, а потом впасть в такой раж, пролить столько крови и открыть дорогу такому безмерному и неслыханному насилию — что это такое, не слишком ли велика цена за новую свободу, за Марсельезу, за кристальную неподкупность Марата и вдохновенные мечты Робеспьера? И к тому же так скоро, с такой бесстыдной прямотой открыть эпоху тотальной коррупции и весёлого разложения, впасть в грех Директории и восторженно приветствовать нового героя и спасителя — Наполеона Бонапарта...

Как сказано в Библии, род человеческий виноват и грешен изначально потому, что угнетённые рабы не хотят стать свободными и дать свободу всем прочим. Угнетённые хотят сами стать угнетателями. Рабы хотят не уничтожения рабства — они хотят сами стать господами и иметь своих рабов. О том же думал Гегель, который из своей Германии наблюдал исторические события своего времени и делал свои выводы. Испанец Гойя знать не знал никакого Гегеля и слыхом не слыхивал о новой немецкой философии, но сама эта мысль о диалектике рабства и господства была ему, несомненно, знакома из Священного Писания.

Разве новый порядок будет лучше старого, застойного, сонного и тяжеловесного? Царедворец, вольнодумец, художник и инвалид знает свою придворную среду как облупленную. Он наблюдает растерянность и бессильное бешенство короля Карла ГУ, сомнительные политические манёвры королевы Марии Луизы. Она, бывшая принцесса маленького итальянского герцогства, волею судьбы оказавшаяся на испанском троне, вряд ли вообще понимала особенности той страны, в которую её занесла волшебная и насмешливая судьба монархической наследницы. Что же касается придворных нравов этого этапа истории, то историки уже давно устали осуждать и высмеивать их.

Впрочем, не будем уподобляться тем, кто клеймил в лице королевы распущенную бабу на троне и развратницу в короне. Всё-таки она была личностью значительной и показательной для своей эпохи. В ней проявились особым образом старинные монархические идеи о неподсудности священной особы венценосца, то есть вседозволенности поведения высшей персоны. Люди и их мораль не имеют отношения к высшему бытию. Эта характерная для абсолютизма идея поразительным образом слилась с просветительским идеалом свободного человека, естественного человека. Что естественно, то не стыдно. Для некоторых женщин естественно увлекаться некоторыми особо притягательными мужчинами. Обратное также верно.

Испанские вольнодумцы, разумеется, мечтали и говорили о том, как бы избавиться от этих несостоятельных и негодных господ, от этого гнезда бесстыдства и некомпетентности. Но наиболее проницательные из мечтателей должны были догадываться, что такие перемены власти не кончаются добром. Французская королевская власть сменилась на террор якобинцев. Разве от этого лучше стало, увеличилось количество справедливости в мире? Якобинцев свергают термидорианцы. Вот на горизонте и Первый консул, Наполеон Бонапарт. Газеты сообщают, что он добивается поразительных успехов в своих итальянских походах, в восточных предприятиях и начинает перекраивать карту мира. Что-то грозное и пока что неясное маячит на горизонте.

В Мадриде мечутся и не могут придумать ничего путного. То к либералам апеллируют, то Инквизицию отменяют, то взывают к духу патриотизма. Когда войска республиканской Франции перешли испанскую границу после парижских казней и демаршей Бурбонов, испанцам неожиданно пришлось воевать. Мадридские монархи совсем растерялись и полагались только на предполагаемые дарования и мужество временщика Годоя. В 1795 году ему сильно повезло. Французы в это время не горели желанием воевать, их командиры были недостаточно мотивированны, и даже та малоэффективная армия, которую могли выставить правители Испании, не допустила нашествия. Впрочем, подвигов не было отмечено ни с той, ни с другой стороны. Консул и затем император Наполеон сделает французскую армию мощной и эффективной, да ещё и мотивированной, но пока что она воевала неохотно. Столкновения на полях сражений были символическими, или, точнее сказать, ленивыми. Яростные битвы до поры до времени не тревожили покой полей Испании — лишь через несколько лет ожесточение с обеих сторон превратит эти поля в места безумия и зверства. А пока что для отчёта постреливали в сторону неприятеля, чтобы начальство не придиралось.