Гойя

Они все — именно актёры в своих ролях, а наблюдает их автор и режиссёр. В роли этого наблюдателя Гойя запечатлел самого себя на известном рисунке, находящемся сегодня в Лондоне, в Национальной галерее. Это один из особо красноречивых автопортретов. Он сделан именно тогда, когда Гойя боролся со своим недугом и предчувствовал предстоящие его стране и миру большие несчастья. Беда придёт из Франции, из страны надежд и родины Революции. Все эти люди — король и премьер-министр, царедворцы и просвещённые скептики — собраны на сцене, чтобы встретить какую-то ещё пока невнятную и непонятную угрозу, историческую бурю. Гойя всматривается в своих героев в ожидании урагана. Его лицо напряжено и почти искажено гримасой, как будто он хочет услышать внятное Слово сквозь те глухие рокоты, которые раздаются в его голове. Бледное лицо окружено взметёнными тёмными волнами волос, как будто кольцом тьмы, сгущающимся вокруг головы.

События назревали, приближались и удалялись, угрозы сгущались, и не только испанская монархия, но и прочие властители Европы, от Британии до России, находились в сомнении, недоумении и растерянности. Французский монарх метался и не умел оценить драматичность ситуации. Он тайно просил помощи у своего кузена, короля Испании, но оба Бурбона фатально ошибались в своих планах и намерениях. Когда положение стало угрожающим, Людовик XVI даже собирался бежать в Испанию и найти там убежище. Но было уже поздно. Помочь ему родичи не могли. Они всегда опаздывали, вечно колебались, произносили громкие слова и не подтверждали их делами. Французская задача была не по силам таким слабым ученикам политической школы, как испанские правители. Что же касается всего большого узла европейской политики в тревожное время, то эти хитросплетения честолюбий, коварств, пылких лозунгов, циничных расчётов, слабостей и озарений оказались слишком сложны даже для таких великих умов и талантов, как назревающий плод исторического процесса по имени Наполеон.

На свой лад испанский монарший дом старался откликаться на события в Париже. Реакция была простодушной и прямолинейной. Стали увольнять чиновников, которые считались либералами или «офранцуженными», afrancesados. Решительно пресечь либерализм и скептицизм не было никаких сил, ибо вольнодумие за последние полвека прочно укоренилось в головах элиты. Что можно было сделать? Сократить расходы? Как обычно бывает, расходы на роскошь, на государственные ритуалы, на пышные приёмы не сокращались, количество скакунов в конюшнях и ливрейных лакеев в покоях дворца оставалось, как прежде, чрезмерным. Но расходы на гобелены были вычеркнуты из бюджета королевского дома. Знатные и состоятельные заказчики тоже насторожились, на время потеряв желание получить свои портреты кисти Гойи. Приближались трудные времена, тревожные времена.

Ховельянос временно уволен с правительственного поста и отправлен в ссылку. Рафинированный и образованный граф де Флоридабланка также уходит в отставку. Королева Мария Луиза не хочет далее терпеть этих умников, у неё свой план спасения Испании и разрешения большого европейского кризиса. План, надо признать, наименее удачный из всех возможных.

Именно в годы метаний и неуверенности королевский дом завёл себе всесильного любимца и временщика. Таковым сделался, как мы помним, Мануэль Годой — крепкий гвардейский сержант, имевший способности командовать ротой или батальоном солдат, но для управления государством явно непригодный. Из всех достоинств у него было только мужское обаяние, хотя довольно однообразное. Можно ли опираться на этот немудрёный дар в политике? Это вопрос.

Считалось, что стареющая Мария Луиза питала к этому красавцу-мужчине запоздалую страсть, а двое из её немалочисленных детей были обязаны своим существованием молодецким семенникам гвардейца. Это были инфанта Исабель и инфант Франсиско де Паула. Прежде безродный любимец получил титулы, как если бы он имел славную родословную. Он звался теперь Мануэль де Годой-и-Альварес де Фариа герцог Алькудиа. Его владения и доходы были баснословно велики. Он стремительно сделался генералом элитной лейб-гвардии, личным секретарём королевы, председателем Королевского совета, кавалером ордена Золотого руна (это было бы неприлично в старые времена, ибо сей орден давался по определению только особам королевской крови). И далее этот персонаж получал такие титулы, которые вызывали оторопь и пожимание плечами у рассудительных людей. Власть спятила. У власти не хватает ума, чтобы начать действовать и думать. Политика, экономика, финансы и армия страны попали в руки малосведущего, самоуверенного любимца королевы.

Король Карл, при всей своей горячности, был изрядным циником, а потому находил такое неприличное положение вещей удобным. Подозревают, что лукавый Бурбон чувствовал даже некоторое облегчение оттого, что экспансивная и настырная супруга не пристаёт к нему с разными глупостями и не выедает мозг, а сосредоточена на своих сложных отношениях с любимцем, который вёл себя с Её величеством именно так, как молодые любовники обходятся со стареющими покровительницами, пытающимися во что бы то ни стало (и всегда безрезультатно) привязать к себе красавца, гуляку и бабника.

Экскурс. Политика постельного типа

Нужно ли нам здесь уделять много внимания амурным делам высоко взлетевшего временщика Годоя? И не хотелось бы, но приходится. На этом предмете оттачивали перья все те, кто пытался изучить и описать события и нравы испанского двора в преддверии великого несчастья — нашествия наполеоновской армии. Замечательно цепкий и хорошо информированный Лион Фейхтвангер, автор заслуженно популярной книги «Гойя, или Тяжкий путь познания», приписал нашему художнику участие в амурных интригах дона Мануэля. Биограф испанского мастера зацепился за то обстоятельство, что Гойя имел то ли дружеские, то ли интимные отношения с одной из привлекательных дам полусвета, сеньорой Хосефой Тудо́, которая после того, как считается, стала пользоваться статусом специально приближенной особы в кругу Годоя. Романисту Фейхтвангеру было и простительно, и заманчиво придумать замечательный сюжет про то, как Гойя уступил свою любовницу премьер-министру, он же герцог и генерал. Эта сделка, однако же, происходит в книге не по каким-либо корыстным соображениям, а единственно ради благородной цели: вернуть из ссылки несравненного, отважного свободолюбца Гаспара де Ховельяноса.

Дон Франсиско передал дону Мануэлю в пользование красоты и достоинства доньи Хосефы Тудо́ (не путать с законной женой Хосефой Байеу). За эту услугу со стороны художника дон Мануэль предоставил либеральному сообществу Мадрида возможность принять в свои объятия возлюбленного своего героя и кумира, дона Гаспара. Это было своего рода джентльменское соглашение.

Следите за логикой, читатель. Так мыслил себе отношения и события в бурбоновской Испании романист Фейхтвангер, писавший в первой половине двадцатого века. Сумевший счастливо ускользнуть от опасности в год нашествия на Францию гитлеровских войск, благополучный житель США и притом давнишний почитатель Сталина воображал себе отношения между своими героями в своей квазиисторической книге на манер того, как делали свои дела немецкие и советские бонзы в годы диктатур. Фейхтвангер представлял себе, как деятели культуры преподносят крупному начальнику (это могли быть Геринг, Гейдрих или Берия) привлекательную женщину, пытаясь за эту услугу выторговать освобождение какого-нибудь ссыльного или заключённого.

Не будем судить строго. Не будем говорить, что биограф Гойи описал сделку с дьяволом — сделку того рода, которые возможны и неизбежны в империях зла. Фейхтвангер был вынужден снова и снова оправдываться за то, что он, антифашист и враг Гитлера, работал в Европе и Америке на интересы Сталина. Романист вольно или невольно, сознательно либо бессознательно описывал сделки, в которых ради большой и светлой цели совершаются не самые чистые трансакции. Мы вам дадим аппетитную женщину, вы нам вернёте нашего арестованного единомышленника.