Страница 8 из 12
В свете этих открытий стали понятными вещи, которые сам Дарвин объяснить не мог и считал парадоксальными – случаи, достаточно распространенные в животном мире, когда индивиды воздерживаются от того, чтобы иметь собственное потомство, создавая взамен наилучшие условия для выращивания потомства своих сородичей. Так, необъяснимым для Дарвина было существование рабочих муравьев. Наличие генов, обеспечивающих проявления альтруизма в сообществе, несомненно, биологически целесообразно и обеспечивает сообществу в целом лучшие условия для выживания по сравнению с группами, члены которых не помогают друг другу. Социобиология претендует на объяснение биологической целесообразностью всех видов общественного поведения животных и той или иной доли в социальном поведении человека. В крайних вариантах под логику биологической сообразности в борьбе за существование вида подводится все социальное поведение людей.
Можно говорить о смещении предметной области, относимой к проблеме социальности: для западной психологической науки в область отношений индивида и общности, для отечественной школы – в область специфических особенностей психики человека, проблем сознания, воли и т. п.
Современные западные эволюционные психологи полагают, что основные механизмы психики человека сложились в далеком прошлом, когда происходил процесс образования вида современного человека, и закреплены генетически, оставаясь адекватными той среде, в которой обитал человек на заре своего существования и в процессе приспособления к которой он формировался, так называемой среды эволюционной адаптации (СЭА). Интенсивно обсуждается в литературе этого направления, какой была эта среда, какие задачи необходимо было решать нашим предкам для того, чтобы выжить в ней. Эволюционная психология активно взаимодействует со сравнительной психологией и этологией, из описаний жизни современных нам приматов заимствуя материал для гипотетических реконструкций СЭА.
Заслуживает внимания то, что в работах российских психологов вопросы эволюции человека начали разрабатываться существенно раньше, чем на Западе, и с существенно иных, по сути, альтернативных теоретико-методологических позиций. Представляется, что это различие подходов делает работы отечественных специалистов по сравнительной психологии особенно актуальными в контексте современного развития мировой науки (Журавлев и др., 2017; Ушаков, Журавлев, 2015).
Русская религиозно-философская традиция в плане постановки проблемы личности человека имеет, как отмечалось в литературе, такую особенность: в отличие от западной философии человек не выступает здесь в качестве воплощения индивидуализма. Он всегда понимается как некая «соборность в иерархии бытия». С одной стороны, говорится о целостности и уникальности личности, с другой – о ее подчиненности высшему началу. В центре внимания здесь осмысление предназначения человека, перед которым выдвигаются определенные нравственные императивы, поступки которого соразмеряются с общечеловеческими целями. Вот почему в отечественной философии так сильны религиозные и этические мотивы. «Персоналистски ориентированная русская философия менее всего была озабочена тем, чтобы установить диктат индивида <…> подчинить мир человеку. <…> русская философия, осмысливая предназначение человека, выдвигает перед ним определенные нравственные императивы, соразмеряет его поступки с общечеловеческими целями» (Человек…, 1995, с. 13).
Вот какое понимание человеческой сущности предлагает, например, Михаил Иванович Владиславлев (1840–1890), один из ведущих ученых России в области психологии доэксперименального периода ее развития, профессор, декан историко-философского факультета и впоследствии ректор Санкт-Петербургского университета.
Человек – творение Создателя, часть вселенной, основанной на определенных принципах гармонии. Он вписан в «иерархию», где ниже – животные, а выше – другие, неизвестные формы жизни, отрицать существование которых на основании того, что мы не видим их проявлений, Владиславлев считает неправомерным: ведь и муравьи могут не подозревать о нашем существовании. Человек – часть вселенной, часть этой иерархии. Он от природы наделен «инстинктивными влечениями человеческой души», априорно ему присущими: 1) желание бытия, 2) нравственные принципы и стремления, окончательные цели которых лежат за пределами нашего сознания и отдельного человеческого существования.
«Повинуясь своим влечениям, мы идем по линии, которая заканчивается за сферой нашего существования» (Владиславлев, 1881, т. 2, с. 337), потому что человек стремится к истине, добру и красоте, но в земном существовании абсолютные знание, красота и добро недостижимы. Следуя своим природным влечениям, человек стремится сделать свою жизнь полной, сильной, значительной и прекрасной. Воля – основа человеческого существования, в естественном состоянии она направляет человеческую активность в правильном направлении, заданном ему «нравственным чувством»[2]. Если человек отклоняется от нравственных координат – внутри него создается «ложная личность», как мистер Хайд в докторе Джекиле, что становится причиной страданий. Интересна в этой концепции трактовка проблемы свободы воли. Человек свободен в своих поступках, его воля свободна. Но сущность человека заложена Создателем, изменить ее человек не может. Свобода Создателя, в свою очередь, ограничена – он не может определять поступки человека. Отсюда представление о совести и об ответственности человека. Таким образом, страдание рассматривается как результат собственных ошибок, но не как обязательный атрибут человеческой природы (последнее характерно для западной философии).
Представляется чрезвычайно важным то, что становление психологической науки в России происходило в ситуации острой полемики и постоянного, заинтересованного диалога между двумя этими направлениями, естественно-научным и духовно-философским. Это изначально придало диалектический характер постановке проблемы личности в российской психологии, ибо «цельность в науке – это не монолитное единомыслие, а возможность сойтись в споре, значимость противостояния позиций и подходов» (Василюк, 2003, с. 3).
Этот постоянно – если не эксплицитно, то имплицитно – присутствующий контрапункт препятствовал односторонней, «уплощенной» и внутренне непротиворечивой трактовке сущности личности, что не позволило в дальнейшем снизить в естественно-научной советской психологии напряжение поставленной сверхзадачи монистического материалистического объяснения явлений духовной жизни личности, духовного начала в ней. Благодаря этому стало возможным и быстрое возрождение православной духовно-философской психологии в постсоветской России, после 70 лет декларируемого атеизма и воинствующего материализма.
Биосоциальная проблема и кризис психологии
Каждый период в развитии науки имеет своего рода «визитную карточку» – основную проблему, вокруг которой концентрируются усилия ученых, в русле решения которой возможны максимальные для своего времени научные достижения. Так, психологические исследования в XVII в. концентрировались вокруг психофизической проблемы, проблемы соотношения психики и физического мира, и даже проблема психофизиологическая, проблема соотношения психики и организма, ставилась учеными того времени как психофизическая. Успехи естествознания в XVIII в. послужили причиной выдвижения на первый план проблемы психофизиологической.
Представляется, что «нервом» психологических исследований и теорий периода так называемого кризиса психологии стала проблема биосоциальная. То, что душевные явления зависят от культуры, социального окружения, известно со времен античности. Уже в V в. до нашей эры софисты обратили внимание на зависимость душевных явлений от социально-исторического контекста. Поведение людей рассматривалось ими уже не только как следствие материальных причин, неотвратимых законов, царящих в природе, но и в его зависимости от мышления и речи. Язык и мысль полны условностей и пристрастий, изменчивы и доступны манипулированию. Софисты и позже Сократ положили начало пониманию души как культурного феномена. Линия исследований в русле биосоциальной проблематики может быть прослежена на всем многовековом пути развития психологической науки.
2
Владиславлев, получивший образование в Германии, как большинство российских интеллигентов досоветского периода, разделял веру Канта в нравственный закон, априорно данный человеку, он переводил сочинения Канта.