Страница 3 из 128
Наконец день закончился. Я мигом оделся и побежал к станции метро «Фили». Возле неё тогда находился небольшой павильон, где я накупил Свете всяких сладостей, как она и просила.
Эх, хороший это был павильон! С самого детства я там отоваривался!
Ещё когда мне было четыре года, пять лет, шесть, когда мы с бабушкой и дедушкой ходили гулять по окрестностям, – мы обязательно заходили в этот магазин накупить продуктов. Именно там бабушка покупала мне конфеты, которые я с таким удовольствием лопал во время наших прогулок.
Эх, славное было время!..
Вот вспоминается мне сейчас один из тех дней, когда мы так вот гуляли.
Это был две тысячи шестой год. Самый конец мая. Деревья к этому времени уже окончательно покрылись нежной, ещё совсем не запылённой листвой. Цвета она была салатного.
В Москве, собственно, всегда так бывает: в конце весны листья у деревьев салатные, а вот к середине лета они де приобретают насыщенный изумрудный или даже малахитовый оттенок. Происходит это по большей части от пыли и копоти, что поднимаются от наших заводов и автомобилей и оседают на всём, на чём осесть можно.
Но тогда листья ещё не успели покрыться гарью и пылью.
Проснулся я в тот день довольно рано, часов в семь. Встал, посмотрел в окно. Солнечные лучи пронизывали могучие кроны гигантских тополей, росших в нашем дворе, яркими бликами падали на засыпанный гравием и песком пустынный двор. Да, двор в это время был ещё почти пуст. Только дворники копошатся со своим инвентарём прямо под нашими окнами да ещё старик выгуливает ротвейлера на другом конце двора. А больше – никого. Мамы с колясками появятся на детских площадках позже. Сейчас они ещё спят вместе со своими детьми.
Солнечные лучи прогревают песком, коим засыпаны все три детские площадки в нашем дворе. Тёплый летний ветер с громким треском покачивает могучие кроны высоченных деревьев. От этого проходящий через них солнечный свет постоянно дрожит, не держится ровными пятнами на земле, но скорее танцует на ней тысячами переливающихся бликов, то вспыхивающих, то снова гаснущих на жёлтом прогретом песке. Можно бесконечно наблюдать за этой удивительной, чарующей игрой света и тени, что разворачивается прямо у тебя на глазах, прямо у тебя под окнами.
Я открываю окно. Непередаваемой силы поток тёплого, едва ли не до духоты прогретого воздуха врывается ко мне в комнату, принося за собой запахи тысяч распускающихся по всей нашей округи цветов. Некоторое время я просто дышу этим сладостным густым воздухом, жадно глотаю его, упиваюсь им так, как упиваются обычно хорошим выдержанным вином.
Когда я насладился сладостным воздухом наступающего лета, – можно идти умываться. Я быстро чищу зубы, стараясь не терять ни минуты, так же наскоро одеваюсь и иду завтракать.
Завтрак самый обыкновенный, безо всяких изысков. Так, пара бутербродов с докторской колбасой и стакан очень сладкого травяного чая. Вся столовая залита мягким светом утреннего солнца. Работает телевизор. То ли сигнал ловится плохо, то сама уже слишком старая, – да только разобрать из происходящего на экране ничего нельзя. Звук – сплошное тарахтение. Однако же я пытаюсь уловить сюжет мультфильма.
Вот, наконец, я поел. Теперь можно идти одеваться на утреннюю прогулку. Бабушка с дедушкой уже ждут меня в прихожей. Я быстро натягиваю шорты цвета хаки, надеваю футболку, обуваюсь в кожаные сандалии и выхожу.
Дед в те годы был ещё крепок и очень красив. В своих вельветовых брюках, в зелёной рубашке с коротки рукавами, в коричневых туфлях он выглядел образцовым советским инженером. А ещё ему очень шли к лицу седые усы. Усы у него были точно такие, как у Шолохова. Да и весь он был вылитый Шолохов, только вот не курил никогда. Ну, оно и к лучшему.
Бабушка была прекрасно в летних сандалиях и коротком цветастом платье. На голове её красовалась детская панама, купленная когда-то для меня, но подаренная мною любимой бабушке. Эх, даже в глубокой старости моя бабушка подчас выглядела девчонкой. Очень уж она была доброй, отзывчивой и наивной.
Мы с бабушкой и дедушкой идём теперь по оживлённому Багратионовскому проезду. Люди так просто и шныряют по тротуару. Что же это за люди такие? Толстые усатые мужики в тёмных и светлых брюках, в клетчатых и белых рубашках с короткими рукавами и сумками-барсетками, закреплёнными возле пояса. Молодые девушки в обтягивающих джинсах и коротких, выставляющих на всеобщее обозрение живот и стремительно жиреющие бока майках с цветастыми рисунками. Вечно уставшие мамы с колясками, наряженные в спортивные штаны, кеды и летние джинсовые куртки. Благочинные пенсионерки в туфлях и заменителя кожи, ярких длинных платьях и широкополых дамских шляпах, непременно украшенных искусственными цветками или же натуральными сухоцветами. Подростков на улицах нет совсем. В такое время они почти все ещё спят. Отсыпаются после бурной ночи. Да, ночь – это их время… Ночь, но никак не утро.
Мы проходим мимо дешёвой парикмахерской, минуем магазин интимных товаров (он, кстати, работает на том же месте до сих пор), оставляем позади обувной салон и, наконец, подходим к тёмному зарешеченному окошку в кирпичной стене. Над этим окошком красуется лаконичная надпись: «Обмен». Бабушка разговаривает о чём-то с толстым неопрятным кассиром, сидящим по другую сторону окна. Она протягивает ему зелёную американскую купюру номиналом в сто долларов. Он принимается отсчитывать ей положенные рубли. Дедушка торопит кассира, чтобы тот не мешкал. Всего получается почти три тысячи рублей.
Мы отходим от неприветливого оконца и заходим в находящийся тут рядом продуктовый магазин. Возле входа в него стоит пара игровых автоматов. Да, их тогда ещё не запретили…
Мы с бабушкой покупаем мне целую кучу конфет, берём две палки колбасы и батон. После этого мы выходим из магазина и продолжаем путь.
Сбоку от тротуара протягивается пыльная замусоренная обочина. Чуть поодаль растут несколько чахлых остролистых клёнов, а затем уже начинаются гаражи. На той самой обочине ведется буйная торговля. Силят на деревянных ящиках старухи да орут на всю улицу: «Пи-и-ирожкигоря-я-ячие! О-о-огурцы ма-а-алосольные!». Мы подходим к торговкам. Дед осведомляется о качестве товара.
– Это не вобла у вас, а корюшка какая-то! – произносит он, разглядывая сушёных рыбин.
Через минуту мы уходим, накупив пирожков и этой самой сушёной воблы, хотя дед и не перестаёт ругаться на бабушку из-за того, что рыба слишком уж мелкая и что брать её явно не следовало. Бабушка сначала терпит, а затем произносит: «Молчи ты, старый! С тобой вообще без еды останемся!». После этого дед замолкает, но настроение его не улучшается.
И вот мы подходим к станции метро «Фили». Заходим в тот самый павильон.
Замечательное это было строение, я вам скажу! На убогом бетонном фундаменту возвышалась двухэтажная конструкция, целиком сделанная из металлических свай и пластмассы. Там были пластмассовые стены, пластмассовые двери, пластмассовые оконные рамы. Кажется, только оконные стёкла были там именно стёклами, а не кусками пластмассы.
Снаружи пластмассовые стены магазина были разрисованы яркими картинками диковинной еды, которая в самом магазине, разумеется, никогда не продавалась.
В годы моего детства эти картинки были настолько неестественно яркими, что запали мне в душу на долгие годы, въелись в самую подкорку памяти как одна из тех прекрасных картин детства, что никогда уже не покидают тебя. К тому времени, когда я стал подростком, – эти картины уже значительно потускнели, выцвели, пообносились, как замученные жизнью женщины. Смотреть на них в те времена было уже по-настоящему больно. В их выцветании ощущался какой-то мрачноватый дух увядания.
Ведь этот магазин был не просто какой-то третьесортной лавочкой. Это было настоящее олицетворение того самого раннего общества потребления, классического консьюмеризма в духе Америки пятидесятых годов.
Тот магазин предлагал простые, как пять копеек, понятные всякому обывателю удовольствия, – вкусную жратву, много всего жирного, сладкого, острого, солёного и, разумеется, очень вредного для здоровья. Не зря ведь и реклама у того магазина была проще некуда. Ведь согласитесь, что может быть проще, чем банальные картинки с изображениями еды? Пожалуй, только одна-единственная надпись: «Продукты».