Страница 5 из 6
"Вы очень хорошо пишете, Стася, – говорил ей Артур. – И я как издатель Вами доволен. Но все Ваши повести – они, как бы это сказать, – погружены в частности, что ли. Нет, они, конечно, хороши, но писателю такого уровня, как Вы, неплохо бы написать нечто более глобальное, скажем, о России в целом… Да не робейте Вы так, я уверен, Вы справитесь. Главное – позитива побольше. Ну, и немножечко про Ядовцева – всё-таки он наш президент".
Мог бы просто сказать: "Напиши оду Ядовцеву, какой он хороший, и как при нём жить хорошо".
Само слово "позитив" Стасю не пугало. В конце концов, почти во всех её произведениях царил хэппи-энд: герои были довольны и счастливы, успешно преодолев трудности, жили в любви и согласии. Но Артур ясно дал понять, что на этот раз без трудностей желательно обойтись (какие могут быть проблемы, когда страной правит Ядовцев?). Любовь – это, конечно, хорошо, но пусть, помимо друг друга, герои любят и нашу великую страну и помимо личного счастья, пусть возрадуются и тому, что видят вокруг.
Безусловно, доброго и красивого в мире много, но как найти красоту в том, что дети порой не могут попасть в первый класс, потому что мест не хватает, а попав, подвергаются унижениям, откровенным поборам, а вдобавок их ещё плохо учат? Что есть доброго в том, что старые и больные люди постоянно недолечиваются оттого, что в поликлиниках и больницах у них вымогают взятки, на которые у них не хватает пенсии? И как борется с этим правительство Ядовцева, переводя образование и здравоохранение на самоокупаемость? Оно же попросту узаконивает поборы.
Ещё труднее восхищаться вечно растущими тарифами на услуги ЖКХ и проезд на транспорте. Ладно, Стася небедная, может платить, но ведь для некоторых это деньги, и немалые. Они буквально от своего последнего куска хлеба их отрывают.
Можно ли также увидеть доброе там, где целые семьи выселяют из домиков, которые они строили, не жалея сил и финансов, надеясь прожить в них долгую и счастливую жизнь? И всё потому, что на их землю положил глаз кто-то важный и денежный.
Как же во всём этом позитив найти? Разве что закрыть на это глаза, представив, что всего этого нет. И писать то, что представляется. Так ли уж трудно выдать желаемое за действительное?
Решив так, Стася честно взялась выполнять заказ. Но с самого начала что-то не заладилось – всё шло как из-под палки. Никогда прежде Стася не переписывала что-то по стольку раз, то стирая целыми страницами, а то, напротив, добавляя то, что пару дней назад сама же и удалила. Более того, её ни на минуту не покидало гадкое чувство. Как будто бы она ест слизкую вонючую кашу. Но, увы, этой каши остаётся ещё много, и всю её надо съесть. Иначе получишь подзатыльник. И она давится, с трудом преодолевая тошноту, но ест, буквально заталкивает в себя. А после "трудов праведных" возникает непреодолимое желание помыться в душе – с мылом и мочалкой.
"Скорей бы уже дописать, отдать и забыть", – думала Стася каждый раз, когда садилась за работу, и с тоской вспоминала, что не с тем, отнюдь не с тем чувством она писала прежние романы.
Тогда каждая страница, каждое слово было написано с любовью, а герои становились Стасе так близки, словно она много лет прожила с ними бок о бок. Она порой видела их во сне, говорила с ними. Их образы, запечатлённые на страницах, получались живыми и яркими – не то что эти "бронзовые куклы" из нынешней писанины. Те любили, ненавидели, смеялись и плакали, радовались и страдали. Эти же денно и нощно только и делали, что натянуто улыбались.
Так изо дня в день, преодолевая отвращение, Стася, наконец, добралась до того момента, когда мучения уже вот-вот закончатся.
Стрелки часов уже давно зашли за двенадцать, небо окрасилось в траурный цвет. Глаза слипались, как будто кто-то в шутку измазал веки куском пластилина.
"Пойду спать, – решила Стася, у которой голова уже почти ничего не соображала. – Завтра допишу".
Помылась девушка, как обычно в последнее время, очень тщательно. А вскоре она уже лежала в своей постели, убаюканная пением сладкоголосых птиц.
Снилось ей, будто стоит она в Третьяковке перед картиной, где изображён Михаил Черниговский в ставке Батыя. А рядом с картиной – Миша. Живой, невредимый, такой же, как и тогда, когда приезжал в Москву. Он молчал, но смотрел на неё с такой скорбью и упрёком, что Стася поспешно перевела взгляд на картину. Михаил с картины, казалось, тоже смотрел на неё, и в глазах его тоже был укор. "Я за веру Христову смерть принять не убоялся, – словно говорил его взгляд. – Тебе же, Анастасия, погибель мученическая не грозит. Ни бивать тебя не будут, ни голову отрезать. Чего же ты супротив совести своей идёшь?"
Стася снова взглянула на Мишу. Ничего не изменилось – он глядел на неё всё так же. Девушка чувствовала себя крайне неуютно. Не смея поднять глаза и посмотреть на обоих Михаилов, она опустила голову, словно нашкодивший котёнок…
– Вы шутите? – Артур был удивлён и напуган одновременно, хотя какая-то толика надежды ещё теплилась в его сердце.
– Нет, в самом деле, ничего не написала. Вдохновения не было. А без него, хоть убейте, писать не могу.
Когда до Изгаршева, наконец, дошло, что это не шутка, остатки самообладания покинули его. Его лицо тут же сделалось багровым от ярости.
– То есть, как это не можете? Вы что, издеваетесь? Мои планы летят к чёртовой бабушки, а у неё, видите ли, вдохновения нет! Вы хоть соображаете, как Вы меня подвели?
Думала ли Стася когда-нибудь, что Артур может так орать? А ведь доселе ни разу не повысил на неё голоса.
– Ну, извините, Артур, – пробормотала она. – Я думала…
– Во-первых, Артур Борисович. А во-вторых, непонятно вообще, каким местом Вы думали? Я считал Вас серьёзным автором, но, видимо, я ошибался, – продолжал он уже другим тоном, куда более спокойным. – Очень сожалею, Анастасия Петровна, но дальнейшее наше сотрудничество едва ли возможно. Всего хорошего!
На этом он демонстративно взял в руки телефонную трубку, показывая, что разговор окончен.
– Счастливо оставаться, – с трудом проговорила Стася, прежде чем выйти из кабинета.
На улице, несмотря на июльский полдень и жарящее с высоты солнце, было холодно. Небо простиралось над головой, бессмысленно-серое. Машины, дороги, бетонные здания с рекламными плакатами – всё это, казалось, убивало город своей серостью, проникая в душу и вынимая оттуда все краски, чтобы потом их безвозвратно проглотить. Оно же и создавало ощущение холода. А может, вовсе не причём был здесь пейзаж?
– Ты что, серьёзно, взяла и порвала? – Витя был явно ошарашен.
– Понимаешь, – оправдывалась Стася. – Не могла я эту грязь писать.
– Но ведь ты почти дописала вроде как.
– Почти. Но если б ты знал, как мне было тошно!
– Ну, ты дура, Стаська! – проговорил Витя. – Ты ж себе, считай, всю карьеру испортила. А всего-то, подумаешь, один раз бы написала не то, что хочешь. Ничего бы с тобой не случилось.
– Но ведь страшного и так не случилось, – робко возразила Стася. – Не убили же меня, в конце концов.
– Разве что. Но вот жизнь ты себе сломала.
– Посмотрим, – отвечала Стася как можно беспечнее.
Но почему, почему он не понимает? Неужели во всём мире нет ни одного человека, который бы Стасю сейчас поддержал, утешил, вселил в сердце надежду, что всё изменится? Почему именно родные, близкие люди, от которых мы этого больше всего ожидаем, порой оказываются не утешителями, а злобными палачами? Вместо понимания слышим от них упрёки, вместо поддержки – запугивания. Снова и снова они, будто серной кислотой, растравляют наши душевные раны, суля, кроме беспросветного настоящего, не менее беспросветное будущее.
Родители Стаси в этом смысле не были исключением.
"Своим упрямством себе всю жизнь ломаешь, – говорила мама. – Не будут тебя печатать – и что? Будешь всю жизнь работать "на дядю", сидеть по восемь часов в пыльной конторке, а получать копейки. Для чего ты тогда, спрашивается, литературный заканчивала?".