Страница 2 из 6
Но если бы кто-нибудь любопытный, вскрыв пароли, забрался бы в их почтовые ящики и тщательно проштудировал бы их письма друг к другу в попытке найти хоть какой-то намёк на интим, он был бы жестоко разочарован. Хоть и делились она по Интернету своими горестями и радостями, личная жизнь была у каждого своя.
Вот и сейчас, когда они вдвоём спускались в подземелье московского метро, когда ехали в вагоне, никто из сторонних наблюдателей не увидел бы их горячо обнимающимися или целующимися в губы, даже если бы следил за ними до самой Красной площади и далее.
Исторический музей, Оружейная палата, собор Василия Блаженного, Вечный огонь, Александровский сад – всё это живо заинтересовало нижегородского гостя. Но больше всего его поразил памятник Минину и Пожарскому.
– Так вот он какой – оригинал! Вот такие вы, москвичи, нехорошие, – шутливо упрекнул девушку Миша. – У нас, значит, забрали, а нам – копию. Да и то через много-много лет.
– Ага, – согласилась с ним Стася, улыбаясь. – Такие вот мы вредные.
Она-то знала, что изначально эта скульптура стояла в Нижнем Новгороде, пока царь не выкупил её у местных, чтобы поставить в Москве. Та, что Стася видела в Нижнем – точная копия – появилась там уже в наше время. Всё-таки Козьма Минин там родился и жил. Негоже своих земляков забывать!
– А теперь – Большой театра, – предложила Стася, когда они уже обошли Красную площадь и пофотографировались у разных башен. – Тут как раз недалеко.
До Лубянки, куда они пошли впоследствии, тоже было рукой подать. С любопытством и интересом смотрел Миша на оба здания – театра и бывшего КГБ. Архитектура и впрямь заслуживала внимания.
По счастью, недалеко от Лубянки располагалась недорогая кафешка с домашней едой, куда проголодавшиеся путники зашли пообедать.
Во время обеда Миша и Стася оживлённо болтали, сравнивая московский кремль с нижегородским.
– Ну что, куда пойдём теперь? – спросила Стася, когда они уже выходили из кафе.
– Давай, может, в Третьяковку?
– Идёт. Поехали.
Несколько остановок метро, пересадка – и вот они уже в Лаврушинском переулке идут к заветному зданию. А вскоре Стася уже показывала другу картины известных художников: Серова, Васнецова, Саврасова, Шишкина, Перова, Верещагина и многих других. Некоторые из них Миша узнал по учебникам.
– Смотри-ка! – окликнул он вдруг свою спутницу. – Кажется, тут Михаил Черниговский с татарами.
– Где?
– Да вот, – показал Миша на одну большую картину.
В центре стоял мужчина в кольчуге, в жёлтом плаще, держа в руке крест. По левую руку от него стояли русские люди, с тревогой глядя на своего князя. А причина для тревоги была, ибо татары, стоявшие справа, не слишком-то проявляли дружелюбие. По крайней мере, загнутый нож в руках одного из них едва ли сулил что-то хорошее. Хотя сам Михаил смотрел на него, как показалось девушке, без особого страха, вроде даже с какой-то гордостью и решимостью.
Как выяснилось, Стася не ошибалась. Татары и впрямь были недовольны тем, что черниговский князь не желает кланяться их богам и на все уговоры и угрозы отвечает: "Я христианин". Не отказался он от своих слов и тогда, когда они стали его жестоко избивать.
– Долго били, а потом отрезали голову, – закончил Миша свой рассказ.
– Жесть! – откликнулась Стася. – Вот тебе и упёртость!
– Зато не сдулся.
– Вот его за это и убили. Сказал бы там – ладно, поклонюсь, кому хотите, – может, татары бы его пощадили.
– А кем, по-твоему, лучше быть: предателем или мучеником?
Спор об этом у Стаси с Мишей возник ещё в Нижнем.
"Да, до революции Горький был человеком, – говорил Миша. – А потом вот слебезился, испортился".
Но Стася не соглашалась. Разве виноват был великий писатель, что время было такое жестокое? Ведь вздумай он перечить Сталину, его бы или расстреляли, или превратили в лагерную пыль.
"Если писать правду страшно, мог бы ничего не писать. Да и вообще, мог бы не возвращаться на Родину – остаться за границей. Это было бы честнее".
"А может, он очень по России тосковал? Я бы, допустим, не смогла бы жить за границей".
"А всё время врать смогла бы?"
Вопрос поставил Стасю в тупик:
"Не знаю, – ответила она. – Зависит от обстоятельств".
Вот и сейчас Миша задал вопрос, на который трудно ответить сразу.
Что делать, когда время жестокое? Оставшись честным, согласиться на мученическую смерть? Или всё-таки нагнуться, чтобы выжить? Одно – страшно, другое – противно. Нет, осуждать Горького Стася не могла. Ни его, ни других, которые сделали свой выбор в пользу выживания. Ведь жить хотят все. Притом, Стася не знала, что сделала бы, окажись она сама в такой ситуации. Осталось только повторить то, что говорила тогда в Нижнем. А с Мишей ничего не поделаешь – его всегда привлекали сильные личности, находящиеся к чему-либо в оппозиции. В отличие от Стаси, которую мученики совсем не интересовали. Ещё меньше её прельщала перспектива оказаться на их месте. Может, это и честь – погибнуть за веру и правду, но лучше всё-таки жить. И, если получится, то до глубокой старости.
– А кто ж этого не хочет? – спросил Миша. – Тот же Михаил вряд ли отказался бы жить до старости. Но вот не дали.
– У него ж была возможность, – заспорила Стася. – А он заупрямился.
– Они ж требовали невозможного. Нет, не в смысле вообще невозможно – всегда были те, кто отрекался, прогибался, – а невозможного для него.
– О чём и речь. Не смог переступить через свою гордость.
– А надо ли через неё переступать?
"Иногда надо, чтобы выжить" – подумала Стася, но вслух не сказала. А то Миша опять начнёт спорить.
Покинув Третьяковскую галерею, решили, по настоянию Миши, повидать другого мученика за свои убеждения, которому посчастливилось-таки дожить до старости и который одно время жил в Нижнем Новгороде (тогда город назывался Горьким).
– В музей Сахарова? Да, поехали.
Снова метро, остановки, несколько метров пешком – и вот они оба в зелёном дворике с высоким крылечком здания.
Внутри на стендах были размещены страницы биографии известного академика и диссидента. Было там и про его жизнь в ссылке (повезло ещё, что заместо Сибири в Горький отправили).
– А у вас там тоже, наверное, музей есть? – поинтересовалась Стася.
– Да, как раз в том доме, где жил Сахаров.
– Сломал он себе карьеру своим диссидентством.
– Ну, не совсем, – возразил Миша. – Он же потом в политику пошёл, был депутатом.
– Он мог и без этого в политику пойти. Тогда бы его уважали как академика и преданного партии гражданина. А так захлопывали.
– Захлопать – это не то же самое, что прихлопнуть.
– Логично. Но всё равно неприятно.
Стасе вдруг вспомнился отрывок из Мишиного письма. Тогда её рассказ, который она старательно писала два месяца, подчас жертвуя сном и пропуская приёмы пищи, раскритиковали нещадно и, что страшней всего, не приняли. И Миша, желая её утешить, поспешил заверить её, что в жизни есть вещи и пострашнее. Неприятности, писал он, бывают трёх видов: когда просто неприятно (это обычные бытовые неурядицы типа сгоревшего чайника, неудавшейся встречи, простуды и т.п.), когда очень неприятно (это уже потери более серьёзные типа сгоревшего дома), и когда смертельно неприятно (то есть, когда уже совсем убили). Ну, а если не случилось смертельной неприятности, жизнь непременно наладится, и всё будет хорошо. Главное – не сдаваться, не вешать нос.
Прежде чем распрощаться до завтра, они проехали ещё несколько остановок на метро и прошли ещё до дома, где жила Стася.
Только успела девушка зайти в квартиру, как зазвонил телефон. Это был Артур Изгаршев – главный редактор "Интересных новшеств".
– Стася, я только что изучил Ваш "Синий цвет верности". Всё очень хорошо, выше всяких похвал. Спешу Вас порадовать – он будет напечатан в ближайшее время.