Европейский сезон

Нет сил заставить себя беспокоиться о морщинках в углах глаз. Ты возводишь бастионы, ограды и заборы, ты укрепляешь фундамент и предугадываешь все что случиться, и все тщетно. Тебе не дано понять как устроено счастье, а значит и не познаешь, как его защитить. Эфемерное понятие, которого просто нет. И которое ты ощущаешь по утрам.

Мир против Флоранс Морель. Нет-нет, мир против Флоранс Морель и Катрин Кольт, которые всё еще вместе. Двое, которые одно. Впрочем, у Катрин много имен и много фамилий. Если их вспомнить все, не таким уж безнадежным выглядит сражение. Хорошая компания.

Е-ка-те-ри-на…

Флоранс, не открывая глаз, блаженно улыбнулась в подушку.

И жили они во грехе. Так получилось. Кто-то подожмет брезгливо губы. Кто-то захихикает, нелепо подмигивая. Жили они во грехе. Так получилось. Грешили не больше других. Раскрепощенное современное общество, насквозь либеральное, — известный приют распущенности и порока. Уже не такие уж модные, но все еще щекочущие любопытство, и разбавляющие скуку устроенного бытия однополые шалости. Так было с тобой, тетка Морель. Шалила. И всегда рядом маячили респектабельные друзья-мужчины. Друзья в ресторане, партнеры в постели. По большому счету, такое поведение даже общественная мораль осуждает вяло. Пусть кидается камнями тот, кто без греха. Современная женщина без комплексов может позволить себе сексуальные эксперименты с другой совершеннолетней женщиной. Флоранс Морель и была из таких современных дамочек, с насквозь буржуазной пошлой изнанкой..

А вот у Катрин не было ничего подобного. Во-первых, ей тогда не было еще и восемнадцати. Во-вторых, тогда долговязая девчонка не желала никаких экспериментов. "Тогда" — это четыре года назад. Нет, уже четыре с половиной. Флоранс и сейчас не могла заставить себя спокойно вспоминать те дни. Насилие, нелепая кровь, и ужасающее бессилие. Ничего не исправить. Мадам Флоранс де Морель была всего лишь наблюдателем, статистом. Нет, — хуже. Пусть и пассивным, но соучастником. Девчонку ломали. Светловолосый несмышленыш, угодивший в капкан, бился, кусался, гнулся, визжал, но не сдавался. Катрин опустили до дна. Утопили. Сильные и насмешливые мужчины, забавляясь, делали с несмышленой девчонкой все что хотели. И холеная дамочка всегда торчала рядом, старалась соблюсти видимость приличий. Как же Флоранс ненавидела себя в те дни. Только сделать ничего было нельзя. Даже уйти. Оставайся, помоги чем можешь. Снаружи почти нечего. Несколько синяков, немного крика. Сексуальный акт. И ты не можешь спать от ужаса. Ломают красоту, а ты смотришь. Просто смотришь. Ничего нового. Девчонка и властный мужчина.

Насилие, — это когда в тебя входит хрен, которого ты совсем не хочешь. Он лезет в тебя, потому что, самец, к которому прицеплено налитое кровью устройство, элементарно сильнее жертвы. Ты слабее. Ты жертва. И ничего с этим не поделаешь.

Катрин сделала. Двойное убийство.

Флоранс натянула на себя простыню. Нельзя такое вспоминать по утрам. Давно это было. Года прошли. Кэт превратилась из девчонки в ослепительную женщину. Прошла через все круги ада и вернулась к тебе. Она смеется, вспоминая о насилии. Ее и еще опускали, но девчонка вставала, смывала позор обильной кровью врагов, и спокойно шла дальше. Грех позора заслонял грех убийства. Кэт жестока. И она права.

Флоранс неудержимо соскальзывала в воспоминания. Отброшенные далеко, запечатанные всем, чем может запечатать свой давний ужас умный человек. Нет, еще не человек, — девочка, просто девочка. Черноволосая девочка. Неужели почти четверть века миновала? Все расплывется, кроме гадости жаркого полдня…

Отец собирался торопливо. Светлая рубашка с набором орденских колодок никак не желала застегиваться. Летняя военная форма очень шла стройному мужчине. Он был красив, — девочка это понимала, и гордилась папой.

Кондиционер не работал. За окном трещало, — то длинно и дробно, то коротко и хаотично. Фло знала, что это стрельба. Электричество отключили еще ночью, тогда же девочка проснулась от глухих ухающих звуков, от которых дребезжали стекла.

"Переворот" — сказал забежавший в спальню отец. Потом он в одних трусах сидел на корточках у телефона, пытался дозвониться до консульства. Кем он тогда был? Флоранс точно не помнила. Кажется, военно-воздушный атташе. На петлицах красовались авиационные крылышки. Иногда в дом приходили улыбающиеся люди в светлых фуражках. Было весело. В саду готовили вечно подгорающие бифштексы с жаренным во фритюре картофелем и устраивали танцы.

Но в тот день дом был пуст. Прислуга исчезла еще ночью. Радио и телевизор, так же как телефон, не работали. С минарета, что высился в соседнем квартале привычно голосил муэдзин, но его азан[1] казался дрожащим из-за непрекращающегося треска выстрелов. Стреляли у порта и в старом центре. Отец то и дело выбегал на плоскую крышу виллы, пригнувшись за парапетом, слушал. Иногда бодро заверял, что стрельба стихает. До консульства, было двадцать минут езды. Там была охрана. Туда мог приземлиться вертолет для эвакуации. Отец то и дело вспоминал, что в порту стоит корвет под гордым трехцветным флагом республики. Ракеты "Полифем", мощные универсальные автоматы, вертолет, — неужели сброд, вырвавшийся на улицы, не остановит возможность серьезного отпора? Фло ничего не понимала в 76-мм автоматах. Девочки не играют в кораблики и пушки. Почему вертолет не может прилететь сюда и забрать семью капитана Мореля в безопасное место? Ведь папа носит погоны? Он офицер, и их должна защитить армия. Ведь он всегда так говорил.

Папа решительно одернул форменную рубашку.

— Ты нас бросаешь, — утвердительно прошептала мама. Руки ее дрожали, пепел сигареты сыпался на ковер.

— Я вернусь с охраной сразу же как смогу. Соваться на улицу всем вместе, — безумие. Я не могу рисковать ни твоей жизнью, ни жизнью малышки. Не подходите к окнам, и все будет хорошо.

— Конечно, — мама бледно улыбнулась. — Думаешь, в одиночку они тебя пропустят? Кажется, люди Аль-Ама сегодня любят европейцев, чуть меньше чем вчера.

— Я нахожусь под защитой дипломатического иммунитета. Даже у Аль-Ама хватит здравого ума, чтобы не трогать консульство.

— До консульства еще нужно добраться. И вряд ли тебе на улице посчастливится наткнуться лично на Аль-Ама

Отец кинул на маму странный взгляд и метнулся из комнаты. Буквально через минуту он вернулся в длинной дишдаш. Фло смотрела, открыв рот, — нелепая платье-рубаха совсем не шла отцу. Девочка сообразила, что на папе дишдаш садовника.

— Я позвоню или пришлю машину. Будьте осторожны, — отец кашлянул. — Держитесь, девочки…

Было очень скучно и жарко. Телефон не работал. Оттаявший холодильник пустил лужу, залившую половину кухни. Солнце грозилось расплавить окна. Открытые в сад двери и окна не приносили прохлады. Фло пила тепловатую минеральную воду и пыталась читать книгу, подсунутую мамой. Где-то в городе надоедливо трещали автоматные очереди. Изредка что-то глухо бахало. В окно лез противный запах горящей резины. Мама молчала, лишь два раза поднималась на крышу. Коротко сказала, что горит порт. Фло к маме не преставала, — когда у мадам Морель такое лицо, спрашивать ее о чем-то бессмысленно.

Прошла душная ночь. Фло лежала поверх простыней в короткой майке. Волосы слиплись от пота. Из открытого окна лез и лез настойчивый запах жженой резины. Казалось, там, в темноте, деревья уже обуглились. И между ними бродят, покачиваясь, мертвецы в оборванных одеждах. Ночью автоматный стрекот стал тише, а может быть девочка уже привыкла к тарахтению. Фло понимала, что стреляют в людей, но почему-то куда больше пугал темный сад. Мертвецам там совершенно неоткуда было взяться, но чудились именно они. Папа был прав, — незачем было смотреть "Ночь живых мертвецов". Глупый и ужасный фильм. Мама молчала. Изредка она поднималась с дивана. Фло слышала, как тихо хлопает дверца бара. Босые ноги шлепали обратно в спальню. Мама пила вино и закуривала новую сигарету. Один раз Фло почувствовала, как на ее живот шлепнулась пачка печенья. Есть не хотелось. Девочка смотрела на огонек сигареты и думала об отце. Может быть, его убили? Иначе, почему он не идет? Может быть, он и охрана посольства, ждут предутреннего затишья? Фло где-то слышала, что на войне под утро всегда тихо.