Под знаменем Сокола

За эту одержимость, за удаль, отвагу и несомненный талант прирожденного полководца и вдохновенного вождя Анастасий не мог Святослава не уважать. Он безо всяких колебаний пошел бы за ним в поход в качестве врача. В конце концов, разве его долг ему не велел, насколько это возможно, преуменьшать телесные скорби людей, и разве война — это не средоточие страданий. Но, впечатленный дедославской огненной смесью, светлейший недвусмысленно дал понять, что хотел бы и на Балканах иметь в запасе нечто подобное.

Конечно, изобретение Анастасия, мало чем уступавшее греческому огню, уравнивало шансы руссов в возможной войне с империей. Но разве оно не относилось к тем «смертельным средствам», изготавливать и распространять которые ему запрещала клятва, приписываемая еще сыну Асклепия Гиппократу? Клятву нарушить — душу погубить, изменить присяге — предать всех, кем дорожил. Вот она, плата за то, что, думая о благе соратников, согласился на путь «наименьшего зла». Даже малое зло остается злом, а что до благих намерений, то всем известно, куда они ведут.

Впрочем, не совсем так. Глядя, как буквально на глазах поднимается земля вятичей под рукой неожиданно, но вполне оправданно вознесшегося на вершины власти Незнамова сына, Анастасий с уверенностью мог сказать, что добрые помыслы при желании могут превратиться в благие дела. А княжеская железная воля, без которой, особенно когда в стране еще не до конца улеглась смута, невозможен труд правителя, из непосильного ярма может превратиться в путеводный маяк, когда таким маяком являются горячее сердце и забота о чаяниях простых людей.

Вот и сейчас, едва кони подъехали к новой крепости, на строительстве которой, помимо руссов, трудилось немало местных насельников, как из мещеры, так и из вятичей, оборвав на полуслове приветствия и славословия, светлейший Неждан отправился смотреть, как устроены ватажники, все ли сыты, для всех ли отыскалась крыша над головой.

— Ты что же, и меня подозреваешь в лихоимстве? — едва не с обидой глянул на него Торгейр. — Или опасаешься, что у твоих сермяжников последний кусок отниму, чтобы дружину накормить?

— Своя рубашка ближе к телу, — невозмутимо отозвался Неждан. — Да и глаза у тебя только два, за всеми не углядишь.

— Лучше подрядчиков поторопи, — все еще не остыв, нахмурил кустистые брови сотник. — А то точно в чистом поле зимовать придется.

— Можно подумать, это для тебя впервой, — насмешливо заметил Александр. — Да и где ты тут чистое поле увидел? — он указал на почти вставший под крышу детинец. — В других градах люди с малыми чадами до сей поры в землянках ютятся.

— Набольших таких градов, — отчеканил Неждан, — которые вместо того, чтобы делом заниматься, в своих хоромах пировали, я самих в землянки отправил жить, дабы впредь об обязанностях своих не забывали. За твоими подрядчиками, Торгейр, я прослежу, если увижу леность или мздоимство, самих запрягу в телеги и заставлю бревна возить.

Так они и беседовали, прохаживаясь от частокола к детинцу, а от детинца — к уже наметившимся контурам угловых и надвратных башен.

— Здесь кое-чего не хватает, — заметил Александр, когда они, обойдя крепость по периметру, вернулись на засыпанную листвой и стружкой площадь перед детинцом, где рядом с вырезанным из дубового ствола и глубоко вкопанным в землю идолом Перуна чернел уже изведавший жертвенной крови гранитный валун. С этого валуна и этого идола по повелению Святослава и началось строительство.

— Здесь кое-чего не хватает, — тем же тоном повторил Александр. — Иначе крепости не стоять.

Скинув нарядный мятль, он взялся за топор. Работал молча и истово, ничего никому не объясняя, но особых объяснений не потребовалось. Когда две сосновые волокнистые доски, направляемые его рукой, привычно вырубавшей шипы и запоры, легли одна поперек другой, а еще одна, поменьше, нашла свое место наискось продольной, в крепости воцарилась мертвая тишина.

Хотя большинство руссов Торгейра и новгородцев Тальца уже давно приобщились таинства крещения, служба князю-язычнику научила их скрытности, у некоторых граничащей с отступничеством. На словах позволяя своим воинам исповедовать любую веру, какая им заблагорассудится, Святослав, тем не менее, не упускал случая не всегда остроумно и часто недобро подшутить над приверженцами Христа. А кому хватит мужества быть постоянным объектом насмешек? Что же до земли вятичей, то в ней Евангельский Свет пока не горел дальше великокняжеских покоев. Слишком высокую цену эта страна заплатила, прежде чем обрела наконец согласие и мир. И стоило ли их нарушать болезненным вопросом о вере. Ничего не поделаешь. Путь истины всегда тернист. Даже великой империи, в пределах которой воплотилось Слово, потребовалось несколько столетий, чтобы Его принять. Вот потому на лицах тех, кто узрел и осознал деяние Александра, сейчас отразились смятение и страх, и Анастасий не удивился бы, обнаружив их на своем лице. Что скажет Святослав, как премудрые волхвы воспримут это дерзкое покушение на их права.

Александр, конечно, тоже осознавал все возможные и невозможные последствия: прозорливостью он мог бы поспорить с иным волхвом. Вот только в самоцветно-переливчатых глазах даже внимательный взгляд не обнаружил бы и тени страха. Водружая на холме, высоко вознесшийся над рекой, любовно обструганный и отшлифованный поклонный крест, воевода улыбался. Его лицо сияло тем особенным светом, который дает упование на Божью Правду и вера в Ее торжество. Только по мозолистым ладоням натруженных рук от запястий к пальцам вещим знамением медленно сочились два кровавых ручейка.

Анастасий вздрогнул. Взору его открылось мучительное и грозное видение. Он узрил берег широкой и могучей реки и уходящие к горизонту тяжело нагруженные ладьи с парусами, осененными соколиным стягом. Берег после их ухода выглядел неприглядным и пустынным. Возле жертвенного камня бесформенной грудой лежали мертвые тела. Еще два человека, пока что живые, корчились в смертной муке, распятые на ветвях Перунова дуба, воронам на поживу. В одном Анастасий узнал Александра, другой походил на него самого… Душу молодого лекаря объял страх, который он тотчас поборол. Вот ответ на мучившие его вопросы. Каждому суждено нести свой крест. Если такова Божья воля, он с радостью примет этот венец.

Александр ополоснул руки и стал перетягивать в который уж раз открывшиеся раны. Анастасий стал ему помогать.

— Зачем ты сделал это? — с одним и тем же вопросом подошли к побратиму Неждан и Торгейр. — Разве ты не понимаешь, что этому кресту здесь долго не простоять? Только понапрасну подставил под удар себя и всех нас.

— Разве не долг воина держать удар? — спокойно ответил он. — А что до креста, не этот, так другой переживет всех нас. На том месте, где мы стоим, вырастет великий город, и он унаследует святость и славу Рима и Константинова града.

Продолжая улыбаться и глядя на крест, он прищурил глаза, словно и в самом деле вглядывался в непроглядную даль грядущего. Анастасий последовал его примеру, и то, что видел Александр, сделалось зримым и для него. На месте деревянной крепости раскинулся увенчанный православными крестами великодержавный стольный град. Укрепленные могучими башнями каменные зубчатые стены с трудом вмещали множество больших и малых храмов, монастырей и палат. Праздничный благовест соборной звонницы, подхваченный колоколами всех церквей, разносился на много верст, и горним светом сияли на солнце золотые купола. В пестрой, весело гомонящей толпе, валом валившей на праздничную литургию, он видел людей, схожих чертами и с Александром и Торгейром, Нежданом и Тальцом. А сколько нарядных красавиц походили на Феофанию, Всеславу и тех девчонок, которые собирали за речкой грибы. То были их потомки. Наследники памяти и славы, те, ради кого стоит умирать и жить.

Словарь

Албасты — демонические персонажи тюркской мифологии, связанные с водной стихией. Обычно представляется в виде уродливой обнажённой женщины с длинными распущенными жёлтыми волосами и обвислыми грудями. Албаста истребляет маленьких детей.