Страница 70 из 75
— А как же мой супчик, грибной? — обиженно вскричала я. — Нет-нет, только дома, не люблю я ресторанов, где вокруг сплошь чужие жующие физиономии…
Карасев обожал проводить вечера в ресторанах. Они стали неотъемлемой частью той жизни, в которую он окунулся с головой. А у меня с детства осталась привязанность к домашним, интимным застольям. Как часто мы ругались с ним, когда он тащил меня на публику, а я упиралась. С тех пор дала слово, что до конца жизни не переступлю порог ни одного ресторана.
Я принялась накрывать на стол, а Родиона отправила в комнату, чтобы не путался под ногами. Он ушел и затих там. Телевизор не включил. Он не признавал телевидения, даже новости узнавал из газет.
А я достала из шкафа новую скатерть, Люськин подарок. Первым делом поставила на стол вазу с цветами. В этот раз Родион принес подснежники. Подумать только — еще сегодня они росли в лесу! Я вспомнила целые поляны голубоватых подснежников у нас под Касимовом и загрустила. Бабушка умерла, дом продали, и Касимов для меня утрачен навсегда. Люся с Володей купили небольшую дачку под Звенигородом, куда я уже не раз наведывалась. Конечно, замечательно — река, лес. Но все же не то. Почему-то не то, что настоящая деревня.
Я уже расставила тарелки и раздумывала, не перелить ли суп в изящную, больше похожую на вазу супницу из сервиза, когда вошел Родион. Молча протянул мне каталог с видом человека, потрясенного каким-то неожиданным открытием. А я с досадой покачала головой:
— Как жаль! Я ведь хотела преподнести вам сюрприз. Но в суете забыла спрятать альбом…
— Я не виноват. Он лежал на столе… — оправдывался Родион.
— Знаете, есть такая игра «в ассоциации». Я ее когда-то в молодости очень любила. Мы собирались в маленькой общежитской комнатке и загадывали, как карту, кого-нибудь из знакомых. А тот, кому выпало водить, должен был этого человека отгадать. Для этого он задавал вопросы — на какую реку, какую погоду, растение, книгу похож этот человек? Ему отвечали — на тихую, многоводную речку в средней полосе России, на ясную золотую осень, на березу.
Родион кивал. Он все понял. Когда недели две назад он спросил, не могли ли мы случайно столкнуться в Италии, у меня забрезжила отдаленная догадка. А затем, когда он сказал, что мой облик ассоциируется у него с ярким солнечным днем, не нашим русским, а южным, жгучим, я почти перестала сомневаться.
— Я запомнил это лицо. И, глядя на портрет, почему-то вспомнил крестьянок Аргунова и Веницианова. Может быть, знатоки живописи снисходительно посмеются над моим дурным вкусом, но я представил эту даму в сарафане и кокошнике.
— И пускай их смеются. Но я тоже легко представляю ее в сарафане. Такой и была какая-нибудь Марфа Ивановна, жена родовитого боярина, — согласилась я.
Весь вечер мы вспоминали Италию и говорили о живописи. В детстве Родион учился в художественной школе, мечтал поступить в Суриковское. Но родители считали это поприще слишком зыбким и заставили его стать врачом. Он не жалел об этом. В лучшем случае он стал бы иллюстратором средней руки и терзался бы своей бездарностью.
Я слушала его и не верила. Просто Родион был слишком требовательным к себе. Но и представить его художником не могла — настолько он был лишен тщеславия, самоуверенности и какой-то чудинки — необходимой черты характера настоящего художника.
Впрочем, не настолько хорошо я знала этого человека, чтобы с уверенностью о нем судить. Родион оставался для меня загадкой. И в тот вечер он меня снова удивил, озадачил и смутил. Уже надев плащ и стоя на пороге, вдруг предложил:
— Знаете что, Лариса. Больше всего на свете хочу вновь побывать в Италии. С вами. Поедемте! Нынче летом.
Сказал, тут же повернулся и быстро ушел. Чуть ли не сбежал. Что это значит? Я потом целый час сидела на кухне, размышляя над этими странными словами.
Моей сестрице давно пора бы завести ребенка, а то и двоих. Чтобы было кого опекать, воспитывать, наставлять. До сих пор ее нереализованный материнский инстинкт обрушивается на меня.
Если раньше они с мамой обращались со мной как с больной, то теперь перевели в статус выздоравливающей. Но все еще неспособной принимать здравые решения. Мои странные знакомства, мои чудачества с собакой были тому подтверждением.
Как-то Люся заехала «на чашку кофе» без Володьки. Кофе сама же сварила, выпила и, отставив чашечку, вздохнула. Это было преддверием серьезного разговора.
— Конечно, он врач и производит впечатление очень серьезного, надежного человека, — начала она осторожно. — Но ведь он намного тебя старше. У него взрослая дочь. Как-то она тебя примет? Подумай хорошенько. Не торопись! Мы с мамой вообще считаем, что ты должна некоторое время пожить одна.
Удивительно, но я не рассердилась и не обиделась. Такой я стала мягкой, терпеливой, а может быть, безразличной. Возразила Люсе, но вяло и неубедительно:
— Вы с мамой напрасно встревожились прежде времени. Предложение мне никто не делал. Кому я нужна! Ну, дружу я с Идой, с Родионом, с Сашкой и Мишкой.
— У тебя всегда начинается с чистой, бескорыстной дружбы! — не смогла удержаться от ехидного замечания сестрица. — Карась тоже был просто одноклассником. И вдруг ни с того ни с сего выскочила за него замуж!
Никогда у меня не возникало потребности откровенничать, советоваться с подругами. Но сейчас мне так хотелось с кем-нибудь поговорить. Только не с собственной сестрой. И умная она, и добра мне хочет, но почему-то язык не поворачивается и боязно открывать ей душу.
— Ты чем-то очень озабочена! — уличила меня Люська, вглядываясь в меня пристально, сурово.
Ты и наблюдательна, старушка, а что толку, — подумала я не без сожаления. Не успела проводить сестру, как раздался звонок в дверь. Явились Сашка с Мишкой. Они иногда приходили навестить Лапу и заодно попить чаю с конфетами.
Но Лапа, увидев их, в ужасе забилась под диван. Боялась, что мальчишки потащат ее на улицу. Проводив Сашку и Мишку, я собиралась спокойно посидеть и кое-что в своей жизни обдумать. Но не тут-то было. Полгода прожила в полном уединении, а теперь выпадали дни, когда у меня дверь не закрывалась.
Позвонила Лена Мезенцева. Напомнила, что мы не виделись больше двух месяцев. И я сразу же пригласила — приезжай. С Леной мы никогда не были очень близкими подругами, и по неумолимой логике нашего серого бытия должны были давным-давно расстаться навсегда, но почему-то не терялись и все еще были нужны друг дружке.
Уже с порога Лена отметила большие перемены во мне — помолодела, потолстела. Просто ожила, смеялась я. Мне так хотелось сказать гостье что-нибудь приятное, но я не смогла соврать. Выглядела Ленка ужасно. Лет десять назад она была точеной изящной блондинкой. Всегда грустной, тихой. Но это ее только красило.
Время особенно неумолимо к блондинкам. Неяркая красота ее поблекла, потускнела. И теперь скорбное и покорное выражение убивало остатки былого очарования. Улыбаться Ленка совсем разучилась, а если и пыталась иногда, улыбка получалась жалкая, вымученная.
Представить Мезенцеву счастливой было невозможно. С рождения ей были даны все блага жизни — заботливые родители, неустанная опека, достаток. Но она никогда не была довольна судьбой, а с годами ее горести росли, как снежный ком.
Я накрыла на стол, а Лена достала из сумочки вино и собачий корм для Лапы. Чего скрывать, я с вожделением посмотрела на «Старую крепость», но, подумав, отрицательно покачала головой. Лена деликатно не заметила моего отказа, и вскоре бутылка опустела.
Уже час она рассказывала мне нескончаемую, многосерийную историю своей грустной жизни, прикуривая одну сигарету от другой. Пришлось открыть окно, чтобы не задохнуться в табачном дыму. Алик уже дважды уходил навсегда, но спустя какое-то время возвращался. Я уже начинала думать, не предназначены ли они друг для друга? Просто никак не могут это осознать.
Два года назад Лена, на свое несчастье, влюбилась. В женатого мужчину. По ее словам, из породы «настоящих». Знаю я этих настоящих мужчин. Только наши российские лены и тани, привыкшие жить иллюзиями, могут спутать жестокость и наглость с мужеством, силой и благородством, по которым они так истосковались.