Страница 62 из 75
Только ночами, когда воцарялась полная тишина и безлюдье, я выходила на балкон и стояла там часами, жадно вдыхая прохладный, ароматный воздух, вглядываясь в темноту. Я всегда любила московские окраины. Будучи по натуре провинциалкой, я не смогла бы выжить в центре.
Когда Карась предложил мне на выбор несколько квартир, я без колебаний остановилась на этой. Из-за улицы. На первый взгляд улица Таллинская самая обычная — хрущобы, бетонные башни, трамвайные линии. Но из окон видна река! Особенно по ночам она так таинственно поблескивает вдали. Ветер доносит ароматы соснового бора. Когда-то здесь были лесные дачные окраины.
По утрам я слышала колокольный звон. Старую разрушенную церковь восстановили, начались службы. Даже не предполагала, что в Москве сохранились такие благословенные уголки, с лесом, рекой и храмом. «Я бы целыми днями только и делал, что гулял», — говорил Володька, завистливо глядя из окна кухни.
Но наступил ноябрь, холодный, промозглый, и я уже не могла подолгу простаивать на балконе. Однако моя связь с внешним миром не оборвалась. Появились знакомства. Соседка — старушка Татьяна Макаровна, которую я сразу же прозвала про себя Пульхерией Ивановной. Такая она была кругленькая, мягкая, добрая. И главное — совсем не любопытная, никогда ни о чем не спрашивала.
Наши балконы были рядом. Так мы и познакомились. Я люблю таких старушек, мне с ними легко. Как-то я отдала ей курицу, ветчину — все, что Володька принес. Потом стала отдавать съестные припасы регулярно. Она была счастлива, и мы подружились. С тех пор звонила в дверь и деликатно так сообщала:
— Ларисонька, я иду в магазин, не нужно ли чего?
Мудрая старушка сразу обо всем догадалась, никогда меня попусту не тревожила. Но знала, что мне очень нужны ее услуги. Зато ее кот Тимка все лето бесцеремонно вторгался ко мне через балкон. Наедался до отвала и отчаливал, даже не удостоив меня взглядом, не говоря уже о благодарности и ласке.
О Макаровне я сразу вспомнила, когда Володька наотрез отказался идти в магазин. И стала лихорадочно ждать его ухода. Иногда я не притрагиваюсь к вину по нескольку дней и очень горжусь собой. Читаю толстые романы. В Генри Джеймса, Джона Фаулза или мемуары ухожу с головой — и все, меня нет.
Но вчерашний визит Ленки хоть и вернул меня к жизни, но сильно растревожил. Она как-то вскользь, невзначай рассказала, что Игорь обо мне спрашивал, как я живу, что поделываю после развода. Я вдруг испугалась.
— Нет-нет, я ни словом не обмолвилась, — успокоила меня Лена и почему-то обвела глазами стены моей комнаты и потолок.
Не нужна мне ничья жалость, особенно его. Но я поняла, что сегодня толстый том Алданова меня не спасет. Наконец Володя простился, строго взглянул на меня и ушел. Я тут же набрала номер Макаровны. Никого. Моя Пульхерия могла уехать к племяннице или отправиться в соседний дом нянчить ребенка. Она любила быть нужной и откликалась на любые просьбы о помощи.
Я звонила каждые полчаса, даже подошла на цыпочках к ее двери и постучала. За дверью звонко затявкала болонка Луша и недовольно мяукнул кот. Моя спасительница не возвращалась.
Была у меня и еще одна знакомая в этом доме. В первые же дни моего здесь проживания явилась ко мне бойкая накрашенная дама, общественница. Потребовала деньги на детскую площадку. Потом как-то звала на собрание жильцов дома. Они регулярно заседали раз в квартал.
Эта бойкая Маша уже несколько лет сидела дома с маленькими детьми, очень нуждалась в общении, поэтому совершенно добровольно взваливала на себя всякие общественные поручения. Я всегда была с ней вежлива, но быстро выпроваживала.
А примерно месяц назад, стыдно вспомнить, она застала меня в весьма неприглядном виде. Я распахнула дверь, пригласила ее к себе и даже предложила рюмочку коньяку.
— У вас какой-то юбилей сегодня? — весело спросила она, охотно выпила и от второй не отказалась.
Потом я набросила одну из своих шуб — Карась купил в Греции — и вышла на балкон покурить. У Маши даже глаза вспыхнули.
— Не менее полутора тысяч долларов, — пролепетала она, с благоговением потрогав мех, и с ужасом смотрела, как я роняла пепел на сокровище, вытирала рукавами грязные перила балкона.
С тех пор Маша меня очень зауважала порывалась продолжить знакомство, но я ее ни разу не впустила. А сейчас вдруг вспомнила о ней и снова схватила телефонную трубку. На счастье, никто не ответил.
В бессильной ярости пометавшись по квартире, я вдруг, будто завороженная, застыла у окна. За окном начинали синеть ранние сумерки и шел снег. Крупные пушистые снежинки медленно и величаво плыли к земле. И я вдруг вспомнила такой же ноябрьский день, когда мы в первый раз гуляли с Игорем по Воробьевым горам. Такие же снежинки обжигали мне тогда щеки и губы.
Пропасть между той и нынешней Ларисой Игумновой была так велика, что я ужаснулась и заплакала. Сначала тихо, потом зарыдала в голос. Я уже не любила Игоря, все прошло, но почему же так нестерпимо больно было вспоминать те дни?
Нужно было что-то делать, чтобы не сойти с ума. Я начала лихорадочно одеваться. Как ни страшно выходить на улицу, но бежать больше некуда. Я натянула вязаную шапочку, старую дубленку, которую Карась называл «рабоче-крестьянской», и осторожно вышла на лестницу. Подбадривала себя — через пятнадцать минут вернусь обратно. Всего-то труда — добежать до первой палатки или любого магазина.
Я должна была выйти из заточения именно в этот час, и судьба чуть ли не насильно выгнала меня на улицу.
Я неуверенно семенила по скользкой асфальтовой дорожке. Сердце учащенно билось, ноги казались ватными. Хотелось шарахнуться от каждого редкого прохожего. Одичала, отвыкла от людей. Как назло, в поле зрения — ни одной палатки. Только вдали, квартала за три-четыре, светился огнями большой торговый центр. Туда и нужно было добраться.
Но безлюдье, тишина и снегопад понемногу меня успокоили. Даже порадовалась, что завтра похвастаюсь Володьке: все-таки выполнила обещание, пересилила себя и заставила выйти на улицу. Но себя не обманешь. Не знаю, что думали обо мне родные и друзья, но в собственных глазах я пала очень низко, на самое дно. Звонить Маше, просить ее сбегать в гастроном! До какого же унижения я дожила.
Больше всего я боялась заглядывать в будущее, а сейчас мельком заглянула и испугалась. В хорошие минуты оно мне представлялось таким… О работе даже думать было противно. Продам шубы, бриллиантовое кольцо и серьги, хватит на два-три года безбедного существования. Буду читать, писать стихи. Может быть, из этого что-нибудь получится.
Раньше я проклинала Карася за то, что он приучил меня пить. А виноват ли он? С волками жить… Толик, его друзья пили немного, но их жены не брезговали алкоголем. Так они, жены, спасались от тоски и безделья.
Почему-то вспомнилась Зоя, моя давняя приятельница. Она окончила иняз, знала два или три языка. В последний раз, увидев ее год назад, я была поражена: Зоино лицо напоминало череп, обтянутый кожей, глаза безумные, воспаленные, речи бессвязные. Но при этом одета в вечерний туалет от Веры Монт, безукоризненно причесана.
Не из одного только женского любопытства мне хотелось знать, что будет с Зоей через пять — десять лет. Но сравнивать себя с Зоей бессмысленно. У нее деньги, муж, ребенок. Я же вполне могла стать похожей на тех несчастных, которые собирают пустые бутылки возле гастрономов, мечтая накопить к вечеру рубль на бутылку «Краснодара».
Я никогда не испытывала брезгливости к этим несчастным женщинам. Впрочем, только с большой натяжкой можно было назвать их женщинами и даже поверить, что они когда-то принадлежали к прекрасному полу. Недели две назад сестрица пугала меня такой судьбой, но я беспечно отмахнулась от ее карканья.
А теперь вдруг сказала себе твердо — с завтрашнего дня завязываю. В память о папе. На поминках выпью только одну рюмку — и довольно. Каждый день прогулки и обязательно какое-нибудь занятие. Хотя бы Люське помогать, печатать документы для ее фирмы, составлять грамотные договоры. Сестра уже предлагала мне теплое местечко.