Страница 33 из 75
— Ну что… вот хотя бы это… — проговорил он и стал читать.
Чтение стихов заворожило меня.
Игорь читал свои стихи нараспев, как часто читают поэты, глубоким и странным голосом, будто впал в медитацию, поводя перед собою рукой, точно плавно отсекал одну поэтическую идею от другой, с отрешенным выражением лица, — и я не столько вслушивалась в слова, сколько любовалась им. Поэтому, когда он закончил читать первое стихотворение, я вполне искренне выдохнула:
— Замечательно!
Ободренный моим восторгом, Игорь взял со стола еще один листок, потом другой, потом третий… На четвертом я ощутила что-то вроде пресыщения. Мне почудилось, что слух мой потихоньку отъединился от зрения и стал воспринимать слова отдельно от позы, ритма, движений Игоря, его вдохновенного лица… Я как будто стала узнавать произносимые им слова: ведь сама когда-то в юности писала стихи и цепляла эти же образы и сравнения с самой поверхности предмета или заимствовала их у других поэтов… На десятом стихотворении я почувствовала разочарование, а уже после пятнадцатого попросила у Игоря разрешения самой почитать то, что он написал.
Игорь не слишком охотно дал мне текст.
…Город вылинял, обвисли бока…
Глаз оконных усталый вид
И приземистые облака, —
Словно шапка на нем сидит…
Кажется, он вот-вот
Охрипшим голосом запоет,
Но, раздув свой впалый живот,
Он тихонько сосульку сосет…
Именно с этого стихотворения Игорь начал свое чтение — оно называлось «Городским романсом». С голоса оно мне очень понравилось, но глаз оказался критичнее слуха — теперь я не видела в этих строках того колдовства, которое сообщал им голос мужа. Стихи оказались голы, пусты…
С опаской я взяла со стола еще один листок.
Все, что творится в полночный час, —
Половодьем колышется воздух,
Крыши плавают не торопясь,
Чердаков раздувая ноздри…
Игорь уже включил телевизор, как бы забыв о моем присутствии, но я чувствовала, что он искоса посматривает на меня, и боялась, что выражение моего лица не слишком обрадует его.
Тихо. Сосулька сорвется — дзынь!
Стою под чужими окнами…
Дзынь! — весенняя теплынь
Звенит ледяными шпорами…
Отвернувшись, я аккуратно сложила листки в пачку…
Это было хуже, чем плохо. Это было никак. Из каждой строфы на меня таращилась пустота. Буквально каждое слово было как льдом схвачено скукой и равнодушием. Боже мой, дети пишут лучше! В их стихах, по крайней мере, проговаривается природа, сквозь ребяческое косноязычие нет-нет да и прорвется живое, непосредственное чувство, фантазия… А тут все было вторично, вяло… Как же так, подумалось мне, ведь Игорь знает, что такое настоящая поэзия, он обожает Иннокентия Анненского и Анну Ахматову! Неужели человек не может относиться критично к своему собственному творчеству?..
Я физически ощущала, что мой муж напрягся, ожидая от меня какой-то отчетливой реакции, но не могла произнести ни слова. А между тем понимала: если я сейчас же, немедленно не похвалю его, наши отношения изменятся в худшую сторону. Но продолжала молчать. Если бы Игорь не удержался от вопроса, как мне показались его стихи, я бы ни за что не смогла слукавить. Я бы призналась ему, что, по-моему, он напрасно тратит время, пытаясь высечь из этих сырых булыжников искру поэзии, — а таких слов Игорь не простил бы мне никогда.
Должна заметить, папины настоятельные советы никогда не читать чужие письма и прочее были восприняты с верою только мною, но не Люсей. Моей сестрице вообще деликатность такого рода была неведома, более того, она показалась бы Люсе проявлением непозволительной слабости. У Люсиного мужа Володи секретов от жены не было. Более того, он бы и не посмел их завести. Володя жил у Людмилы на виду, обязан был отчитываться ей в каждой истраченной копейке, в каждой минуте опоздания с работы домой, в телефонных разговорах с коллегами и так далее.
— За мужьями необходим бдительный контроль, — учила меня Люся. — Если немного ослабить хватку, считай, мужик для тебя потерян…
И она не понимала моих отношений с Игорем, не понимала того, что он все учится, учится и учится, как завещал Владимир Ильич, и что его учебе конца не видно.
— Ты теряешь время, — говорила она мне, — если сейчас не поставишь своего мужа на нужные тебе рельсы, дальше он уже поедет в тупик…
Я и сама это чувствовала, но не представляла, каким образом можно «поставить Игоря на рельсы».
Являясь к нам, Люся имела привычку проводить в доме ревизию, чему не мог воспротивиться и Игорь. Он вообще не то чтобы робел перед моею сестрицей, но как бы уступал ее праву сильного вести себя в чужом доме как в своем собственном. Люся беззастенчиво распахивала дверцы нашего гардероба, желая выяснить, не сдвинулось ли наше благосостояние с мертвой точки, открывала холодильник, громко удивляясь скудности его содержимого, рылась в ящиках письменного стола, якобы в поисках письма от мамы, о котором я ей говорила… Но стихов Игоря, разбросанных на поверхности стола, она упорно не замечала. Зато, выкопав в дальнем ящике стола из-под стопок бумаг мой дневник, Люся заперлась в ванной и, пока я, ничего не подозревая, готовила ужин, прочитала его от корки и до корки.
— Я не подозревала, что у вас все так неважно, — наконец выйдя из ванной, произнесла она.
— Что ты имеешь в виду?
В ответ Люся положила в пустую салатницу мою тетрадь.
— Да как ты могла?.. — Я задохнулась от возмущения.
Люся пренебрежительно скривилась:
— Ой! Ой! Только не надо! Терпеть не могу этой напыщенной позы! Если ты сама не делишься с сестрой своими проблемами, то она, то есть сестра, в скобках заметим, старшая, обязана проявить активность. Да, я не знала, что у вас все так неказисто…
Что было делать с нею, с моей настырной сестрой?
— Почему «неказисто»? — пробормотала я.
— Чувство юмора, — Люся щелкнула пальцем по клеенчатой обложке моего дневника, — тебя не спасет. А все неказисто — раз — потому что ты посадила мужичка себе на головку, два — потому что ты талантливей его, что видно даже из этих коротеньких заметок, три — он тебе этого никогда не простит…
Не могу не отдать должное моей свекрови, относившейся ко мне более чем сдержанно, — она не обременяла меня своим обществом. Об очередном изменении в отношении ко мне Полины Сергеевны я, как правило, узнавала от ее сестры.
Если Варвара Сергеевна, приодевшись и тщательно уложив свои густые, полуседые косы, являлась к нам в гости с дорогим тортом или коробкой конфет, это означало, что она недавно имела стычку с сестрой на почве разговора обо мне. Не то чтобы свекровина сестрица полюбила меня, нет, она просто чувствовала себя обязанной иметь мнение, отличное от Полининого. Если Полина считала, что лето запаздывает, то Варвара немедленно возражала, что никогда еще не было такой дружной весны. Если Полина полагала, что Игорь должен продолжать работу над диссертацией, Варвара высказывалась в том смысле, что сейчас такие времена на дворе, когда каждый должен учиться зарабатывать свой кусок хлеба, чем раньше, тем лучше. Если Полина заявляла, что я — не та женщина, которая нужна ее сыну, то Варвара пыталась спорить с ней, утверждая, что Игорю крупно повезло, вообще-то он, тюфяк такой, мог нарваться на какую-нибудь оторву.