Страница 30 из 75
Первые недели с непривычки газета выкачивала из меня все силы. Я едва домой приползала и ложилась как труп на диван. На столе у Игоря появился серый налет пыли. Можно было пальцем написать любое слово. На кухне повсюду мозолили глаза грязные тарелки и кастрюли. Игорь не умел мыть посуду. Однажды субботним утром я оглядела свою квартиру — и застонала от ужаса и отвращения. На уборку и стирку не было сил.
Как я завидовала Люське! Сестрица так ловко устроилась в жизни, что не ведала хозяйственных забот. Вначале совместное проживание со свекровью так ее пугало, что она даже откладывала свадьбу. Но вскоре Люся сумела наладить с Володиной мамой самые добрые отношения и теперь возвращалась домой в чисто убранную квартиру, а когда, съев приготовленный к ее приходу ужин, порывалась вымыть посуду, то свекровь грудью защищала свои владения:
— Ты устала, Люсенька, целый день на заводе, поди отдохни, деточка.
И Люська неохотно подчинялась. По праздникам дарила старушке подарки — байковый халат, толстый роман типа «Поющие в терновнике». Хотя бы раз в неделю — цветы. Да я бы такой свекрови каждый день дарила! Правда, мне грешно жаловаться: папа старался приезжать почаще, выяснив предварительно, когда у Игоря лекции или семинары. Иногда нам удавалось провести с ним вместе целый вечер. Папа приводил в порядок мое запущенное хозяйство и осторожно выспрашивал:
— Как Игорь? Вы еще не помирились?
— А мы и не ругались. Но он продолжает играть в молчанку. Молчит и молчит. Но он оттает, я уверена.
Но папу что-то очень тревожило, эта тревога была мне непонятна. Целых три года мы прожили с Игорем так дружно и безоблачно, что размолвка из-за пустяка казалась маловероятной.
И действительно, он стал оттаивать на глазах, снова приходить ко мне на кухню по утрам. Мы завтракали вместе и успевали пообщаться, прежде чем разойтись по своим делам. То ли у меня открылось второе дыхание, то ли я втянулась в газетную текучку, но уставала уже меньше. По вечерам готовила ужин, Игорь сидел рядом в кресле.
Я поклялась, что буду работать ночами, но третью главу диссертации мы сдадим в срок. Правда, печатать согласилась наша редакционная машинистка. Игорь слегка нахмурился: он не любил отдавать свои работы в чужие руки. Но что поделать, перепечатку я бы не потянула.
Пыталась ему рассказывать о своих новых друзьях, о газете. Он слушал вежливо, но вскоре переводил разговор на другое, чаще всего на свое. Мои игры в журналистику казались ему несерьезными, а его работа — самой важной на свете, без которой человечество едва ли обойдется.
Меня удивило, как легко стали вспыхивать маленькие ссоры. Наверное, потому, что раньше я с благоговением слушала, а теперь стала возражать и высказывать свое собственное мнение. Я чуть ли не насильно заставляла мужа читать нашу газету, ждала его отзывов о своих первых публикациях. Он или отмалчивался, или небрежно бросал:
— Вы строчите однодневки, которые невзыскательный читатель утром поглощает, чтобы забыть к вечеру.
— А вы создаете исключительно нетленки? — вдруг вскипела я от обиды. — Что останется от твоего профессора? Учебник его устарел, от монографий и статей мухи дохнут.
Я собиралась продолжить список его коллег и друзей-аспирантов, но тут в глазах у Игоря промелькнул страх. Он панически боялся кафедральных обсуждений, потому что не выносил самой невинной критики в свой адрес. Болезненно воспринимал нападки на свой клан, ведь он был частью этого клана.
Это была одна из тайных черточек характера Игоря, которую тетушка Варвара Сергеевна считала признаком тонкой организации и душевной изысканности. А я — просто слабостью и изнеженностью. Отныне Игорь и дома не чувствовал себя в безопасности, все время ожидая от меня удара.
Я старалась его щадить до поры до времени. Сам же он нимало не заботился о том, обижают ли, задевают ли меня его брезгливые реплики. Я отмечала эту жестокость у многих тонких, чувствительных натур.
Под рубрикой «Литература и искусство» у нас появлялись не только рецензии, но и целые литературные обзоры Ивана Зернова, которые Иноземцев тут же окрестил «взгляд и нечто».
Я с наслаждением читала эти обзоры. Иван легко, как в пасьянсе, раскладывал десятки имен, очень убедительно предсказывая зарождение новых направлений, появление ярких звезд на небосклоне литературы. Игорь тоже с любопытством углублялся в статьи Зернова, но приговор его оставался таким же суровым и несправедливым:
— Легковесно, сыро, неубедительно. Мало чутья, вкуса, культурного кругозора.
А по-моему, это было написано блестяще, легко, остроумно. Так, что даже обыкновенный, средний человек, никогда не читающий толстые журналы, поневоле приобщался к текущей литературе. К тому же мы стали первопроходцами! В других газетах подобные рубрики появились только полгода спустя. Но у них не было Вани Зернова.
Я не любила спорить. Да и невозможно было убедить в чем-то моего Иноземцева. Меня неприятно поразило, что он не в силах без раздражения выносить похвалы кому-то другому. Это не зависть, говорила я себе, это просто болезненная реакция на хронические неудачи, обрушившиеся на него в последнее время.
Однажды меня осенила идея: начать вести дневник.
Из этого разговора с самой собою я хотела понять, что же, собственно, происходит… Серьезного, внимательного собеседника у меня не было — дневник мог бы мне заменить его.
Да, что происходит?
Я вышла замуж за человека, о котором мечтала всю свою жизнь, который, казалось, гораздо выше меня и умнее, и я надеялась с его помощью, во-первых, вырасти духовно, во-вторых, стать счастливой.
Но через три года нашей совместной жизни что-то застопорилось в наших отношениях, и я никакими усилиями не могла пробить эту пробку, чтобы досыта напиться из чистого источника любви, распрямиться, почувствовать себя личностью.
Что касается счастья — тут все было гораздо сложнее.
Счастье, как лисий хвост перед носом охотника, мелькало где-то в чаще деревьев, заманивая меня куда-то в глушь. Казалось, еще два шага — и вот оно, счастье. Казалось, поедем вместе куда-нибудь отдохнуть — и наступит полное блаженство, все накопившееся за будни непонимание растворится в нем, как соль в воде. Еще мнилось: угожу свекрови, налажу с ней отношения, помогу ей сделать генеральную уборку в квартире или еще что-нибудь — и придет счастье. Свекровь оценит мои усилия, скажет Игорю:
— Знаешь, сын, тебе здорово повезло с женой!
И это будет счастье.
Еще чудилось: научусь делать Игоревы любимые голубцы, как его бабушка, — и оно придет, как миленькое; осчастливленный Игорь наконец догадается, что я — именно то, что ему нужно: и Марселя Пруста читаю, и хозяйка отменная…
Но счастье снова мелькало где-то далеко в перелеске, а я уже не знала, что делать. Деревья, за которыми оно скрывалось, бежали впереди меня, как будто у них, а не у меня, были душа и ноги, и все по-прежнему оставалось трудным, непонятным.
Игорь часто давал мне понять, что я работаю в основном на злобу дня, тогда как он сам, человек творческий, пишет на потребу вечности.
Дневник — это, в общем, творческий акт.
Итак, дневник.
Сперва следовало решить, вести ли его тайно или все-таки сообщить о своем намерении Игорю, чтобы он знал, что отныне наша жизнь находится под контролем моего творческого мировидения. В этом случае мой муж, размышляла я, поневоле заставит себя как-то подтянуться, хотя бы только затем, чтобы не выглядеть смешным в моих записках.
Но на самом деле я вовсе не из этих соображений решила сказать Игорю о дневнике: просто я так глупо устроена, что вечно выбалтываю ему свои тайны, стоит им только завестись.
Словом, улучив благоприятный момент — Игорь в этот день находился в исключительно благодушном настроении, — я подступила к нему со своим признанием:
— Игорь, я решила вести дневник.
— Кого вести? — не расслышал Игорь.
— Дневник.
— И куда же ты его поведешь? — иронически справился он.