Я и Он

Пока я говорю, «он» продолжает разыгрывать из себя глухонемого. Тогда я останавливаю машину и открываю бардачок: там я держу пистолет. Как все «ущемленцы», знающие или подозревающие, что они трусы, я испытываю особое пристрастие к оружию. Есть у меня еще пара пистолетов: один – на моей новой квартире, другой – в доме Фаусты. Этот же всегда со мной, в машине, для так называемой «самообороны». Обороны от кого? До сего дня я ни разу не задавался подобным вопросом. Теперь вдруг понимаю: от «него». Вполне закономерно, что моя самооборона выразится в самоубийстве. Я пойду на это, лишь бы положить конец вынужденному сожительству с «ним». «Он» не собирался и, видно, не собирается покидать меня – что ж, в таком случае я покину «его».

Хладнокровно снимаю пистолет с предохранителя, досылаю в ствол патрон, кладу оружие на колени. Я остановился на широком бульваре; покончить с собой в подобном месте совершено немыслимо: а ну, как в то же мгновение, когда я приставлю дуло пистолета к виску, в окошко просунется полицейский, потребует удостоверение, да еще и оштрафует в придачу? Вот уж воистину пародийный конец жизни-пародии. С пистолетом на коленях включаю зажигание и трогаюсь. Сворачиваю в первый попавшийся переулок, проезжаю метров сто и торможу.

Несмотря на отчаянное положение, ясно отдаю себе отчет в происходящем. Конечно, это «он» навел меня на мысль о самоубийстве. С другой стороны, мне следовало оставаться в коридоре, а не открывать дверь в детскую и глазеть на спящую девочку. Однако я этого не сделал. По сути, «он» выполнил, скажем так, свой долг, а вот я свой – нет. Поэтому наказание я вполне заслужил. И вообще устал от жизни. Этот довольно расхожий вывод вдруг прозвучал для меня как непреложная истина. Да, я устал от моей ущербной, затюканной жизни. Жалкий, упрямый муравей, угодивший в воронку, отрытую муравьиным львом, я безуспешно пытался выбраться наружу по осыпающемуся песчаному скату. Хватит с меня бесплодных усилий: я окончательно и бесповоротно лечу на дно воронки.

Сжимаю рукоятку пистолета, прикладываю указательный палец к спусковому крючку. На миг замираю, не поднимая руки: сухо шелестя резиновыми шинами, по переулку катит велосипедист. Он запросто может заметить меня с пистолетом у виска и вмешаться. Жду, пока он проедет. Это белобрысый парнишка в красной майке, на которой что-то написано крупными черными буквами; наверно, тренируется в одиночку, готовясь к очередному турниру. Провожаю его взглядом, а сам думаю: как завернет – выстрелю. И вот, доехав до конца переулка, велосипедист начинает поворачивать. В ту же секунду раздается «его» голос: «- Погоди, дуралей».

Я, естественно, парирую: «- Никакой я не дуралей. Наоборот, мое решение вполне разумно. Ты спросишь почему? Да потому что я в полной мере сознаю свое положение, выход из которого только один – смерть. Дуралеям такое не по плечу. Это удел людей неглупого десятка.

– Все так, если бы ты и впрямь осознал свое положение. Только вот осознанием здесь как раз не пахнет. Поэтому я и назвал тебя дуралеем.

– Тогда давай разберемся, в чем, по-твоему, заключается мое положение».

С этими словами я ставлю пистолет обратно на предохранитель и убираю его в бардачок. Интересно, что «он» скажет. Достать пистолет и застрелиться я всегда успею. После короткого молчания «он» отвечает: «- Если все раскладывать по полочкам, уйдет слишком много времени. Приведу-ка лучше пример. Между прочим, ты, сам того не подозревая, предоставил его в мое распоряжение.

– Какой еще пример? – А вот послушай. В один прекрасный день ты решаешь бросить жену и сына, уйти из дома, поселиться одному и вести совершенно целомудренный образ жизни, дабы искусственно вызвать так называемую сублимацию. Подыскиваешь подходящую квартирку и переезжаешь. Но – подчеркиваю и прошу тебя обратить внимание – не обставляешь ее. Ты ограничиваешься самой необходимой обстановкой: кроватью, столом, креслом, парой стульев. На самом деле квартира пуста; тебе невдомек, что пустая квартира и есть подлинное отображение твоей теперешней жизни: ничего лишнего, что радовало бы глаз, все сосредоточено на одной-единственной мысли, и ладно бы дельной а то ведь никудышной: полностью прекратить всякую мою деятельность. Что же в результате мы имеем? А вот что. В этой опустошенности твоей жизни, так удачно выраженной в опустошенности твоей квартиры, я распрекрасно существую: существую как раз вопреки твоему желанию подавить меня; скажу больше: я – единственное по-настоящему живое существо в твоей жизни. Мое одержимое существование питается твоим стремлением извести меня. Пока мы жили в любви и согласии, я, так сказать, ощутимо участвовал во всех твоих делах, а не только выполнял обязанности «члена». Теперь, после того как ты опустошил свою жизнь, я везде и всюду являюсь исключительно «членом». Такое грубое сведение моих многочисленных способностей к роли одного органа, пусть и символического, привело к тому, что я целиком и полностью сосредоточился на этой роли, сделав ее главным средством самовыражения. Вот тебе и объяснение твоей эротомании; когда-то ее еще можно было переносить, но с тех пор, как ты ушел из дому, она превратилась в навязчивую идею. Этим же, кстати, объясняется и то, что тебя так «неожиданно» потянуло на Вирджинию. Меня впору сравнить с цветущим, ветвистым деревом, которое ты безжалостно обкорнал, оставив один убогий сучок, а теперь еще и удивляешься, почему этот сучок все время выпячивается и вообще ведет себя крайне напористо. Да, ты не напрасно боишься, что все это может повториться и что в следующий раз мне удастся тебя совратить. Только на самом деле, благодаря твоему комплексу подавленности, ты сам себя совратишь. Одурманенный навязчивым желанием достичь хваленой сублимации, ты уже не понимаешь, что в конце твоего раскрепощения тебя поджидает лишь одно – смерть».

«Он» на мгновение замолкает, а потом саркастически усмехается. В замешательстве я спрашиваю: «- А теперь-то над чем потешаешься? – Все над тем же: толкнул тебе нравоучительную речугу, а сам тут ни сном ни духом. Кому, как не мне, знать, что только это душещипательное сюсюканье на тебя и подействует, – а иначе как бы я тебя остановил? При другом раскладе я бы с тобой не так говорил.