Я и Он

– Вся услуга-то, собственно, в том, чтобы быть тебе представленным, Мафальда. Но как? Обычно, представляя кого-то, мы выделяем его духовные и умственные достоинства. Так вот, в данном случае ничего подобного нет. Рико – человек естественный и предпочитает, чтобы выделялись его естественные, природные достоинства. На мой взгляд, в этом следует усматривать прежде всего благодарность по отношению к природе. Ты спросишь меня: за что же Рико так благодарен природе? Отвечу: Рико благодарен природе за то, что природа обошлась с ним необычайно щедро. Что я подразумеваю под этими словами? Может, я намекаю на упомянутые выше духовные или умственные достоинства? Нет. Разумеется, и они даются нам от природы, Но не прямо: чтобы развиться, они нуждаются в постоянном совершенствовании. В случае с моим приятелем щедрость природы должно понимать как дар, который не требует по отношению к даримому особенного внимания или, если хочешь, заботы. Именно поэтому мы можем говорить о щедрости. Одним словом, Мафальда, наш друг Рико обладает редкими, исключительными мужскими достоинствами.

Там, в зеркале, на пухлых, потрескавшихся, мрачноватонадутых губах Мафальды мелькает почти зловещая улыбка. Затем губы приходят в движение, и сквозь них прорывается на удивление мелодичный голос: – Благодарю за представление. Только в нем не было никакой нужды. Я знаю Рико уже давно.

– Но не с той стороны, о которой я сейчас говорил. По крайней мере, мне так кажется.

– Я еще не одета. Вы можете пока присесть.

В ответ на это приглашение Кутика шарахается к двери: – Нет-нет, я никак не могу. Мне нужно поскорее в зал, проверить, все ли там в порядке. Так что я пошел, меня уже нет. Зато Рико останется. Пока, Рико. Общий привет.

Кутика до конца выдерживает стиль клоунады, как актер, отбарабанивший свою роль и вприпрыжку покидающий сцену. Теперь мы с Мафальдой с глазу на глаз.

В продолжение всей этой трескотни болонка ни на секунду не отрывала от меня пристального взгляда. Как только дверь закрывается, Мафальда спрашивает: – Это правда? – Очень может быть.

– Весьма любопытно. В прошлый раз я так и подумала. Хотя и не догадывалась, что речь идет прямо-таки о природном даре.

– И тем не менее.

– Ну что ты там встал как вкопанный? Мог бы и поцеловать для начала.

Послушно подхожу и наклоняюсь к ней из-за спины. Мафальда поворачивается, подобно змее, лебедю или другому животному с длинной, гибкой шеей; ее голова принимает такое положение, что рот тютелька в тютельку совпадает с моим. Полные, сухие, похотливые губы Мафальды прижимаются к моим губам, раскрываются все шире и шире, расползаются по моему лицу, будто собираясь его заглотить. Одновременно шершавый, необыкновенной толщины язык, как у теленка или иной рогатой скотины, пролезает мне в рот и неподвижно вытягивается на моем языке, словно на мягком ложе. Выдавливаю из себя стон, как бы в наслаждении от подобного поцелуя; на самом деле постанываю от боли, ибо Мафальда притянула меня и не дает шелохнуться, надавив рукой на затылок и мучительно выкручивая шейные позвонки. Поцелуй затягивается надолго; шею начинает сводить судорогой; чувствую, что задыхаюсь. Наконец, к моему несказанному облегчению, Мафальда ослабляет зажим и выпускает жертву.

– Как иногда приятен нежный поцелуй, не правда ли? Побудь-ка там.

Повинуюсь и иду «быть» там, где недавно стоял Кутика во время своей хвалебно-своднической речи. Сажусь на табуретку, поджав под себя ноги и сложив руки на коленях. Из множества склянок, коробочек и флаконов, сгрудившихся на туалетном столике, Мафальда достает тюбик губной помады и подносит лицо к зеркалу. Она выворачивает нижнюю губу как перчатку, облизывает ее кончиком языка и с нажимом проводит по ней несколько раз кончиком помады. Все это она проделывает правой рукой. Затем ловким движением перехватывает тюбик левой рукой, а правую протягивает ко мне. Вопреки моим ожиданиям рука Мафальды оказывается несоразмерно длинной, как вытяжной пылесосный шланг. Круглая и мускулистая десница вытягивается из широкого раструба балахона. Не отводя глаз от зеркала и продолжая размалевывать губы, Мафальда наугад простирает могучую клешню к моему причинному месту.

– Почему не появлялся? – Дел было невпроворот.

Пальцы касаются брючного ремня, проскальзывают под пряжку, нащупывают язычок «молнии» и нарочито неспешно тянут его вниз. В этот момент раздается «его» до неузнаваемости изменившийся, жалобный, скулящий голосок: «- Нет, нет, нет, вели ей прекратить, останови ее, оттолкни ее руку.

– Да что с тобой? – Со мной то, что я не хочу. Отказываюсь. Наотрез. Ясно? – Только не говори, что как раз сейчас ты собираешься пойти на попятную.

– Именно это я и хочу сказать. И не жди от меня никакой помощи, участия и поддержки.

– Совсем, что ли, сбрендил? – Нет, не сбрендил. Ты совершил большую ошибку, уломав Кутику пропеть дифирамбы моей беспримерной удали. Потому что на сей раз я действительно вне игры.

– Но ты же обещал… – Ничего я не обещал. Я отмалчивался. Ты заявил, что уверен: мол, я тебя не посрамлю. А вот и посрамлю».

Кусаю себе губы. Я был уверен, что в нужный момент сработает-таки «его» автоматизм: и вот – на тебе: ни с того ни с сего, без всякой видимой причины, «он» закочевряжился. Тем временем рука Мафальды, словно толстая змея, медленно выползающая из норы, пролезает в расстегнутую прореху ширинки. Пальцы раздвигают края рубашки, возятся в трусах и, того гляди, доберутся до «него». «Он» вопит как с перепугу: «- Мама родная, отодвинься, пересядь, встань, ну сделай же что-нибудь, лишь бы она меня не лапала! Мамочки, если она ко мне прикоснется – я умру! – Да почему? – По кочану. Не хочу я этого, не хочу, не хочу! – А я не могу дальше двигаться: подоконник мешает. Ты в состоянии толком объяснить, что тебя не устраивает? – Меня не устраивает эта лапища, которая копошится тут втемную. Во-первых, мне страшно, во-вторых, противно».

Левой рукой Мафальда уже наносит на веки тени: лицо наклонено к зеркалу, словно то, что делает правая рука, не имеет к ней никакого отношения. И все же я надеюсь, что в момент «прямого контакта» «он» не подведет, хотя былой уверенности во мне, увы, нет: я замечаю в «нем» что-то необычное, враждебное, похожее на внутренний бунт, и это настораживает, пугает меня. Как выясняется, не напрасно. Когда рука Мафальды, вдоволь наползавшись в моем паху, будто змея в листьях салата на огородной грядке, наконец добирается до «него», скрытая угроза, содержавшаяся в «его» отчаянном «не хочу», приводится в исполнение. Умело и деликатно извлеченный наружу, несмотря на негодующие крики (чаще других звучал такой: «Хоть бы рука была теплой – так ведь нет: холодная, как у покойницы!»), и уложенный на ладонь Мафальды, «он» напоминает жалкий комочек морщинистой кожи. В тот же миг слышится «его» визг: «- Я маленький, я еще никогда не был таким маленьким, и я хочу оставаться маленьким. Об этом можешь не беспокоиться. Я вообще исчезну». Меня охватывает паника: «- А режиссура? – Плевать мне на твою режиссуру.