Я и Он

Он без особого сопротивления позволяет завести себя в квартиру, хотя дверь по-прежнему остается открытой.

– Черт! – восклицаю я отчаянным голосом. – Да, я немного погорячился. Но и ты, я думаю, согласишься, что в чем-то я все же прав.

– Хочешь еще поспорить? Знаешь, у меня нет времени. Пока.

– Ну что ты заладил: пока, пока! Задержись на минутку, только на минутку.

– Пока.

Что я делаю? Что происходит? Я совсем уже спятил? Внезапно я падаю на колени перед Маурицио, я – интеллигент, деятель культуры, будущий режиссер, стою на коленях перед белобрысым молокососом. Со слезами в глазах я надрывно взываю к нему: – Маурицио, ты не можешь так уйти. Прости меня, я больше ничего не скажу, возьми деньги и прости меня.

Стоя на коленях, пытаюсь вложить ему в руки пачку. Но ладонь не сжимается, деньги падают и разлетаются по полу. Лихорадочно ползаю на четвереньках вокруг ног Маурицио и собираю банкноты. Едва не касаюсь лбом его ботинок; еще немного – и я коснусь их губами. И тут происходит невозможное. Я тянусь за купюрой, лежащей у его правой ноги, и не знаю уж, намеренно или случайно, действительно касаюсь на миг губами носка ботинка. Никогда еще я не падал так «низко»; на этот раз не только в переносном смысле. Наконец я подбираю все бумажки, встаю, с трудом переводя дыхание, и следом за Маурицио иду в кабинет. Он, по обыкновению, разваливается в кресле. Протягиваю ему деньги, он снова кладет их в карман, не глядя. Я потрясен открытием новой, неслыханной грани моей ущербности: пытаюсь вернуться хотя бы к прежним отношениям между нижестоящим и вышестоящим, пусть унизительным, зато без всяких физиологических переборов. С деланной непринужденностью я восклицаю: – Ну что, с деньгами мы разобрались, теперь можно и о сценарии потолковать.

А клоню я все к тому же: как бы, улучив подходящий момент, взгромоздиться «над» Маурицио. Чувствую, что нуждаюсь в этом как никогда, именно теперь, после того как окинул взглядом пропасть, в которую могла бы низвергнуть меня моя ущербность. И вот я приступаю к осуществлению заранее обдуманного плана: – Должен тебе признаться, что продвинулся не слишком далеко. Более того: я застопорился.

– В чем же заминка? – Чтобы сдвинуться с мертвой точки, мне нужны кое-какие дополнительные сведения.

– О чем? – Например, о тебе. Ведь ты выступаешь прототипом Родольфо, а я почти ничего о тебе не знаю.

– А может, и знать-то нечего.

– Может, и нечего. Только я все равно хотел бы задать тебе пару вопросов.

Мгновение Маурицио молчит, затем снисходит: – Валяй.

– Начнем с твоего отца. Чем он занимается? – Строительством.

– У него что, свой строительный трест? – Типа того.

– Сколько ему? – Между сорока и пятьюдесятью.

– А как он выглядит? – Высокий, симпатичный шатен, спортивного сложения, легкий на подъем, с деловой хваткой.

– Что еще? – Еще? Даже не знаю. Обожает футбол.

– А твоя мать, какая она? – Настоящая красавица: высокая фигуристая блондинка с голубыми глазами.

– Сколько ей лет? – Примерно столько же, сколько и отцу. Они ровесники.

– Твои родители любят друг друга? – Думаю, да.

– А как ты думаешь, они когда-нибудь изменяли друг другу? Маурицио надолго замолкает, и я уже начинаю побаиваться, что он не ответит. И впрямь, в конце концов он говорит: – Вопрос довольно деликатный.

– Можешь не отвечать.

Снова молчание.

– Насколько я могу судить, они друг другу верны. Хотя честно говоря, никогда об этом не думал.

– Значит, по-твоему, это счастливый брак? – Видимо, да.

– Твои родители обвенчаны? – Да.

– Они верующие? – Как и все.

– То есть? – Постольку – поскольку.

– Они тебя любят? – Конечно.

– Очень? – Очень.

– Тебе когда-нибудь в чем-то отказывали? – Нет.

– В общем, у тебя было счастливое детство? – Без сомнения.

– Ты откровенен с родителями? – Нет.

– Почему? – Так.

– Но вы общаетесь? – Только за столом.

– И о чем вы говорите? – О всякой ерунде.

– Например? – Ведем мещанские разговоры.

– Что значит «мещанские разговоры»? – Ну, говорим о том, что купили и что хотели бы купить, о погоде, о друзьях, о родственниках и знакомых. Иногда мы говорим о том, что новенького можно увидеть в театрах, кино и так далее.

– Это и есть мещанские разговоры? – Да.

– Чем же они отличаются от революционных разговоров? – В революционных разговорах речь идет о революции.

– Всегда? – Всегда – прямо или косвенно.

– Ясно. Ты в семье единственный ребенок? – Нет, у меня две сестры.

– Как их зовут? – Патриция и Фьямметта.

– Сколько им лет? – Одной восемнадцать, другой двадцать два.

– Они входят в группу? – Нет, не входят, они такие же буржуазки, как и родители.

– Хорошо, скажи, а в чем ты мог бы упрекнуть родителей и сестер? – Я? Ни в чем.

– Стало быть, в некотором смысле ты считаешь их идеальными? – Вовсе нет. С чего это вдруг? Идеальных людей вообще не существует.

– Однако тебе не в чем их упрекнуть. Идеальность в том и состоит, что человек или вещь не обнаруживают никаких недостатков, следовательно, не вызывают никаких упреков.

– В этом смысле я еще мог бы считать их идеальными. Но только в этом.

– Ловко! С одной стороны, ты считаешь их идеальными, а с другой – хочешь, чтобы они лишились всего, что имеют, стали нищими и очутились на дне общества. Короче говоря, ты хотел бы их уничтожить.

Маурицио спокойно отвечает: – Я считаю их идеальными по меркам буржуазных идеалов. В более же широком, революционном плане они, конечно, не могут не быть, как ты выражаешься, уничтоженными.

– Итак, твои родители и сестры идеальны по меркам буржуазных идеалов. С буржуазной точки зрения, у них нет недостатков. Скажи, а что, собственно, ты понимаешь под словом «буржуазия»? – Буржуазия – это класс, обладающий собственностью на средства производства.

– Насколько я понимаю, в революционном смысле такой ответ является идеальным, не так ли? – Это марксистское определение.

– Значит, повторив его, ты тоже становишься идеальным, не так ли? Маурицио морщит нос, видимо, чувствуя подвох. Затем, в глубине души, решает: что бы я ни говорил, что бы ни делал, это не имеет ровным счетом никакого значения по той простой причине, что он находится «сверху», а я «снизу».