Страница 16 из 17
Дав мне поручение, интересовался: «К завтрашнему дню успеешь сделать?» – «Это вряд ли, Иван Фотиевич, тут же работы почти на печатный лист». – «Эх, хилый нынче пишущий народец пошёл, – досадовал он. – Да я в твои годы мог за ночь пару печатных листов наворочать!» Что было сущей правдой. Работоспособностью, пробивными качествами характера Стаднюк отличался лютыми, почти кулацкими. Безо всяких связей и протекции, изначально не обладая даже намёком на писательский дар, он сумел, исключительно благодаря собственному упорству, трудолюбию, пробиться сначала в службе, а потом и в литературе на самые высокие командные посты. Был, к примеру, секретарём правления Союза писателей СССР. Всяких других должностей, почётных званий и всевозможных премий тоже имел целый ворох. (Одних орденов получил 10 штук!) И по жизни умел всегда устраивать комфорт не только себе, но и родственникам, друзьям, знакомым. Жил в престижном районе Москвы, на улице Правды, дачу имел в Переделкино и всю сознательную жизнь ездил на служебной машине. Сына своего, на котором природа, откровенно говоря, отоспалась в смысле литературного дарования, Стаднюк сумел провести практически по своим стопам и в конце концов сделать генералом, начальником Воениздата, чего даже сам в службе не добился. И это при том, что Юрка, хороший парень, но мямля, закончил обыкновенный областной пединститут, всю жизнь оставаясь штафиркой даже в генеральских погонах.
Примечательно то, что, постоянно работая локтями, загребая в своей лодке налево и направо, Иван Фотиевич умудрялся не попадать на рифы, никого при этом не задевать, не задирать, и потому не прослыл рвачом, корыстолюбцем, ловчилой, прохвостом, которых в советской литературе в ту пору было более чем предостаточно. У большинства людей, знавших его, дружбой его дороживших, Стаднюк оставил по себе память добрую, хотя к праведникам, тем более к «кристально честным коммунистам» он явно не принадлежал. Он знал, что надо писать, как надо жить и служить в Советской стране, и всегда точно колебался вместе с линией партии.
По рюмке Иван Фотиевич тоже никогда не брезговал пропустить. Здоровьем обладал отменным, несмотря на всевозможные передряги военного быта, почти двадцатилетней службы и не самый аскетический способ жизни. Был завзятым рыбаком и охотником. Особенно любил «ходить на кабана». А какая же настоящая охота обходилась в те времена без обильных возлияний? Курил тоже очень много, иногда зажигая сигарету от непотухшей предыдущей, но при этом врачам никогда не кланялся, даже считал это унизительным.
Такая деталь. В 84-м году умерла его жена Антонина Митрофановна. Иван Фотиевич женился на статной красавице Наталии, преподавательнице немецкого языка, старше которой был на… двадцать восемь лет! И ничего, прожил с ней оставшуюся жизнь в ладу и согласии. А накануне смерти выпустил книгу «Исповедь сталиниста». Этот последний литературный труд земляка делался практически на моих глазах, в некотором роде даже с моим участием (многие страницы книги я ему печатал, вычитывал), поэтому с него и начну.
– Скажу тебе честно: устал я от трагического и кровавого материала. Да и ощутил некоторую оглушённость от появившихся «новых концепций» о минувшей войне. Посему решил на время остановиться и оглянуться в своё личное прошлое, облегчить память и душу, написать о том, что меня волновало и потрясало не только в связи с войной, но и в связи с тяжкими проблемами довоенной, послевоенной жизни, да и о том, что сейчас озадачивает. Это будет попытка исповеди, но без покаяния.
– Иван Фотиевич, а разве так бывает, чтобы «исповедь» да без «покаяния»?
– А почему бы и нет? Я же не академик Самсонов, который в своё время до небес славил Сталина, а теперь доказывает, что у Верховного главнокомандующего не было ни полководческих способностей, ни таланта государственного деятеля. На мой взгляд, Сталин – фигура исторически чрезвычайно сложная, до невероятности противоречивая, но гениальная, неотделимая ни от истории нашей страны, ни от нашего народа-победителя. Сейчас многие литераторы активно ведут «археологические» и целенаправленные раскопки в своих архивах и давно забытых публикациях. Поддался этому модному влиянию и я, но ничего значительного, залежавшегося в ящиках своих столов, к сожалению, не нашёл.
– Даже несмотря на то, что вы многое из своей прошлой жизни пересмотрели, вас по-прежнему считают писателем «групповым», даже «сталинистом». Что думаете по этому поводу?
– Не всё так просто в этой жизни. Вот я одиннадцать лет проработал секретарём Московской писательской организации. В моих руках было многое: издания, литературные вечера, квартиры, путёвки, машины, поездки за границу. И скольким людям по этой части я помог, этого даже вспомнить невозможно! Делил ли я при этом писательский люд на «своих» и «чужих»? Полагаю, такого греха на душу не брал. Хотя, разумеется, как и всякий пишущий, я имел свои пристрастия и даже неприязнь к отдельным произведениям, критикам, учёным. Так и меня многие не жаловали. Иные критики на дух не переносят моих романов «Война» и «Москва, 41-й». А между тем я тебе так скажу: сейчас в нашей стране мало кто знает – да почти никто – о событиях 41-го года столько, сколько знаю я. Со мной Молотов такими воспоминаниями делился, что я их до сих пор осмысливаю. Естественно, поэтому у меня и иное отношение к Сталину как к полководцу и дипломату, чем у людей, которые стараются списать на него все ошибки того сложного периода, в том числе собственные или своих близких. А ошибок и злодеяний у Сталина хватало и без нынешних домыслов всяких шарлатанов от истории. И для меня смешно выглядят те «правдолюбцы» и критики, которые «драконят» мои романы за якобы содержащуюся в них апологетику Сталина. Меж тем я вождя никогда «живьём» не видел. Его образ и характер как государственного и военного деятеля периода Отечественной войны сложились в моём воображении под впечатлением печатных и устных суждений самых выдающихся наших полководцев, руководителей промышленности, учёных, политиков, дипломатов, чтимых во всём цивилизованном мире. Они звучали после смерти Сталина, да и сейчас звучат. В них – не пустое славословие, а оценка конкретных (верных или ошибочных – другой вопрос) деяний вождя и их последствий. А со сколькими документами мне пришлось работать! И потом, скажи мне на милость, почему я не должен верить Жукову, Василевскому, Мерецкову, Коневу, Рокоссовскому, Штеменко, Хрулёву, Шахурину, Исакову, Кузнецову, Сабурову, Громыко?
Но верить шустрому Волкогонову, женоподобному Радзинскому, плодовитым, как кролики, братцам Жорику и Роику Медведевым. Наконец, учти: более двадцати лет (точнее – 23 года) я встречался с Молотовым, даже по рюмке с ним не единожды пропускал. Вот он был для меня своеобразной академией в постижении хода и исхода самой страшной в истории человечества войны. Мне могут возразить, что это была не «та» академия. Позвольте, но кто может мне назвать «ту», другую академию среди всех, функционировавших у нас после войны? И ты не думай, что я Молотову только преданно в рот смотрел, никогда ему не переча. Например, у нас с ним не было единомыслия в крестьянском вопросе. Он категорически не одобрял, скажем, моего романа «Люди не ангелы», как осуждал и книги о деревне Миши Алексеева, Серёжи Крутилина. Ну и что? Этот великий сподвижник Сталина имел право на свою собственную позицию по любому вопросу. И она никогда не была дилетантской, уж поверь мне.
…«Сталинист, сталинист»! А ты хочешь сказать, что Черчилль, Гопкинс, Гарриман, Бивербук и многие другие крупные западные политики, восторженно отзывавшиеся о Сталине, тоже были сталинистами? Или как тебе мнение немецких журналистов, однажды атаковавших меня в Дагомысе. Они искренне удивлялись: вот Советский Союз разгромил самую первоклассную армию в мире, склонил на свою сторону бывших врагов, выкорчевал даже корни фашизма, а теперь ваши же писатели и историки пытаются доказать всему миру, что в то время во главе ваших же вооружённых сил стоял недоумок. Как же нам, немцам, к этому относиться?