Хааст Хаатааст

– Да, а мы тут работаем, в этом квартале результаты не очень… – произнесла наконец Елена и сделала паузу.

Уж теперь-то этот человек должен был приступить к делу. Троица сбросила с лиц шутовские маски и напряглась. Но ничего не начиналось. Хааст Хаатааст, исполнительный директор, который обязан был бы сразу же по прибытии решить их дальнейшую судьбу, молчал. Полномочный посланец такого ранга не сидит и не пьет запросто кофе с подчиненными. Должно происходить совсем другое. Но он молчал.

– Да говорите же наконец, черт побери, что это за цирк? – не выдержав, вскрикнул Леонард, и резко вскочил.

– Что же вам сказать? Что случилось? Почему вы кричите? – встревоженно ответил Хааст и растерянно посмотрел на них.

– Знаете, я с дороги как-то все обостренно воспринимаю, – добавил он. – Давайте-ка я пойду отосплюсь и завтра с утра введете меня в курс дел, и начнем вместе работать.

– Начнем работать? Мы начнееем рааботать? – протяжно взвыл Леонард.

– Не обращайте на него внимания, – поспешно сказал Виктор Матвеевич, – нервы здесь сдают быстро, он тоже долго не спал. Давайте я вас провожу в вашу комнату, она тут, недалеко. Вы правы, завтра будем о делах.

И Виктор Матвеевич с Еленой подхватили посетителя и повели показывать ему помещение; затем он, уже разморенный и готовый ко сну, был уведен в свободную комнату и усажен на кровать. Вернувшись к Леонарду, они сели в кружок и стали молча смотреть друг на друга. Молчание длилось долго, и выражения их лиц были примерно такими, как если бы они прочли в газете, что началась война, но потом услышали на улице крики мальчишек, что кто-то пошутил про войну, а на самом деле никакой войны нет. За окнами стоял дождливый и пасмурный октябрь, холодный и мрачный. В этих местах растет мало лиственных деревьев, поэтому осень лишена здесь красок и листопада, и изобилует только заунывным ветром и моросящим дождем. И если еще час назад погода и внешний мир не существовали для них, настолько громким и оживленным был их разговор, то теперь весь мир превратился в стук капель дождя по стеклам и крыше, настолько глубокой была между ними тишина. В этот момент им не нужно было много говорить друг другу; они уже несколько лет были частями одного целого, их маленького мира, который существовал и выживал внутри большого и чужого внешнего мира. За эти годы они научились, работая вместе по многу часов в день, чувствовать и дополнять друг друга, как пружинки и рычаги единого механизма. Любые радости и неудачи становились общими; каждый знал реакции, привычки и слабости друг друга. Они вполне могли угадывать по утренним интонациям, все ли в порядке у каждого в семье и даже что конкретно не в порядке. Не то чтобы они этим делились друг с другом, наоборот, поначалу они даже старались соблюдать известную дистанцию, ограничивая общение исключительно рабочими темами. Но со временем они забросили это занятие, потому что как-то вдруг незаметно оказалось, что каждый знает все друг о друге; они стали похожи на одну большую семью. И вот теперь их общий мир, похоже, рушится. Это такое состояние маленькой промежуточной смерти, какое бывает, когда тебя увольняют с работы или когда узнаешь от доктора о своей скрытой и тяжелой болезни. В такие моменты кажется, что, может быть, все это сон, или, может быть, это происходит не с тобой, а с кем-то другим, на кого ты смотришь в кино. Это обостренное чувство само-осознанности, которое так редко посещает нас в обычной, лишенной потрясений, жизни.

Наконец Елена прервала молчание:

– Мне сразу плохо стало, когда он вошел. Я как-то по другому себе все это представляла.

Глубокие морщины образовались у нее на лбу, но теперь скорее обреченность и смирение были в ее глазах, чем какие-то другие чувства. Никакой надежды у нее не было, все было предельно понятно.

Виктор Матвеевич злобно прошипел:

– Это что за тип, кто-нибудь может мне сказать? Одно мне ясно: он не директор никакой. И озвучил то, что вызвало поначалу недоумение каждого из них, уже более спокойным голосом:

– Он ведет себя как какой-то студент-практикант. Вы вообще знаете как это бывает? Директор приезжает и за полчаса все чик-чик и готово, и вечерним же рейсом его нет здесь. А у тебя билетик – если повезет, то куда-нибудь в теплые края, а чаще всего – домой без выходного пособия. Вот черт, связь с континентом только послезавтра. Мы еще посмотрим что это за Хааст такой; я позвоню из библиотеки. Передо мной, я вам не рассказывал, есть должок у одного типа в центре; был у нас случай в прошлой жизни; он там пробьет этого Хааста по базе данных.

– Да ладно, Виктор Матвеич, остыньте, – ответил Леонард. – Бумаги верные.

Он скорее был согласен с Еленой: теперь, когда этого странного человека рядом не было, бумаги неумолимо перевешивали это впечатление ненастоящести директора. Вот его нет рядом, может и не было вовсе, а бумаги лежат и там такие неоспоримые вещи написаны. И, может быть, вся эта неестественность им просто почудилась в разгаре их дискуссии?

– Видимо, устал с дороги, путь то неблизкий, – продолжил он. – Ну, или чудак такой. Эх ты, жизнь-жестянка. Через полгода ведь в дом въезжать. Как жене скажу?

И вдруг что-то укололо его, какое-то ясное чувство осенило, и он воскликнул:

– Черт, но ведь не может быть! Не знаю, кто это, но завтра он нас не убьет. Давайте, Чагин, звоните. Ерунда какая-то.

И опять ими овладели недоумение и надежда на чудо, какая бывает в особых ситуациях в жизни. Леонард вспомнил, как когда-то шел смотреть на результаты вступительных экзаменов в институт, к которым готовился полгода, и к ногам как-будто были привязаны гири. Он понимал тогда, что написал плохо и наверняка провалился, но отчаянно надеялся и цеплялся за шанс, что преподаватель не заметил ошибок, или, может быть, все остальные тоже неважно сдали, и ему повезет и он все-таки поступит! Ведь если нет, то все – конец, пустота, он тогда даже не представлял, как будет жить дальше. В таких смешанных чувствах троица распрощалась друг с другом и они разъехались по домам раньше, чем обычно. Надо было успокоиться и морально подготовиться к завтрашнему дню.

Глава 2

«В сердце каждого мужчины есть место для подвига. И это место пустует. Большинство из нас – на самом деле – охотники, моряки и солдаты. Мы чувствуем настоящее удовлетворение и счастье только в борьбе с опасностью и стихией, когда нужно испытать себя, проявить свою силу и дух, совершить подвиг. Те из нас, у кого это пустое место в сердце слишком велико, обычно рано уходят из жизни. Они, едва достигнув совершеннолетия, отправляются на войну, или в море, штурмуют неприступные горы, или, на худой конец, идут учиться на пожарных или полицейских, терпеливо предвкушая спасения людей и погони за преступниками. В наших религиях и культурах принято проклинать беды и несчастья, уготованные человечеству природными и общественными катаклизмами – землетрясения, войны, пожары и бури. Но для мужчины такие катастрофы являются единственным путем к настоящей реализации своей никчемной души. В этих очагах первобытных сил мы можем вкусить их дух, красоту и величие, слиться и побрататься с ними. Побороться с ними и победить или умереть, лучшей возможной смертью, смертью храбрых. Каждый хочет смерти храбрых и жизни храбрых, но где эта жизнь, и где эта смерть? Все меньше такой жизни у нас; вслух провозглашая превосходство нашей жизни перед жалкой участью предков, мы про себя тайком завидуем им и мечтаем, как Дон Кихот, бросить все, сесть на лошадь и отправиться бороться с ветряными мельницами, искать прекрасную даму и защищать паломников на пустынных дорогах. Но вместо этого мы занимаемся чем угодно: что-то производим, продаем-покупаем, и в конечном счете все наши личные усилия направлены на зарабатывание денег для поддержания наших семей, а совместные усилия – на облегчение и улучшение жизни нашего общества. Ведь у нас облегчение – синоним улучшения. Мы стараемся изо всех сил сделать существование наших детей еще более беспроблемным, и тем самым совсем отнять у наших мальчишек возможность и необходимость подвига.»