Кожеед

Она всегда чувствовала в муже некий изъян. Недостачу, словно украденный и тайком вынесенный из магазина кусок мыла, пара помидоров, бутылка дешевого, три звездочки, дагестан, запах клопов, коньяка.

Вот такой он. Сильный снаружи. Но слабый. Словно внутри медной башни, железобетонной конструкции установлены прогнившие деревянные перекрытия. Однажды она увидела в его бумагах фотографию, вырезанную из газеты. Старое здание за красным кирпичным забором, заросшее крапивой и репейником. От здания веяло чем-то старым — и неприятным, словно запах нашатырного спирта, зеленки и старого гноя на желтоватом кусочке старой ваты.

«Нина», - услышала она голос мужа. Вздрогнула – и даже оглянулась, насколько этот голос был реальным.

Но нет… В Пещере только она.

Нина не знала, откуда взялось это ощущение. Этот запах. Но муж ее тогда здорово напугал.

Зачем он хранил эту пожелтевшую вырезку? Что это значило для него?

И что это означало для нее самой?

Она так ничего и не сказала мужу.

А через несколько дней пришел Человек-Белизна.

На снимке было четверо.

Троих она хорошо знала и двоих из них не любила. Особенно начальника мужа – этого громогласного насмешливого фанатика охоты. Начальник всегда обожал охоту точно напоказ. Вот смотрите, это моя слабость. Он казался пародией на стереотипного начальника полиции – но при этом не был тупым или бестолковым, а был умным и жестким под этой маской. Вторым – был муж. Да, она не любила его, давно уже не любила…

Скорее боялась.

И только красивая светловолосая женщина вызывала у нее нечто похожее на симпатию. На снимке она была моложе и далеко не такая… стильная, что ли? Странно, по идее, она должна была не переносить друзей мужа – друга-женщину точно, но наоборот, только с ней у Нины возникло что-то вроде настоящей приязни. И даже дружбы.

Однажды, подвыпив, муж рассказал, что они все были знакомы задолго до службы в милиции… тогда еще милиции. «Святые девяностые», сказал он. Он говорил с жуткой кривой усмешкой, без выражения – и она снова почувствовала смутный, беспричинный страх.

Конечно, тот страх был совсем еще не страх. В сравнении с нынешним, тогда была легкая нервозность. Ха-ха. Смешно.

Однажды, на одном из совместных вечеров, когда мужчины допили уже третью или четвертую бутылку, спорили и кричали на кухне, а потом порывались петь идиотские песни, Нина вместе со светловолосой переглянулись и ушли в гостиную. С бутылкой текилы и парой ярко-зеленых лаймов. Они слизывали соль и пили прозрачную мексиканскую водку, а лайм разливал на языке кисло-сладкую горечь. Они болтали и смеялись, как две подружки. Потом включили музыку и танцевали в полутьме. Глаза светловолосой мерцали странно и завораживающе. Пошел медляк, и они, дурачась, прижались друг к другу. А потом Нина почувствовала, как ее рука огладила ее бедра. А потом светловолосая притянула ее к себе и прижалась губами к губам.

Это был… странный вечер. Да.

Она провела пальцем по губам. Рассохшиеся, растрескавшиеся. Нижняя лопнула. Выступила капля крови.

Нина потом часто вспоминала его – этот вечер. Вот бы вернуться обратно, отмотать время назад, как в фантастических фильмах. И снова танцевать под тот медляк.

Чтобы ничего этого не было.

«Я, наверное, сейчас совсем страшная», подумала она. «Может быть, даже хорошо, что я этого не вижу». В Пещере нет зеркал. «И хорошо, что светловолосая меня не увидит».

И вдруг ей страшно захотелось найти зеркало.

Записка от человека-Белизны:

Здесь есть все необходимое. Лейкопластырь, если вдруг порежешься открывашкой. Запас открывашек…

Она бросила взгляд на ржавое ведро, полное ржавых открывашек — и засмеялась. Кажется, с каждым днем ее чувство юмора становится все тоньше. Раньше это не казалось ей смешным. Ха-ха.

Она стала читать дальше — словно не знала это письмо наизусть:

…еще я приготовил для тебя одеяло. Даже два — здесь бывает холодно.

Заботливый, сука. Только о подушке он не подумал. Второе одеяло Нина складывала под голову. Иначе от сырых кирпичей шел могильный холод, жесткий и пронизывающий – прямо в мозг. Как болит голова. Как болит.

Как болит вообще все.

Пора сделать отметку. Или… Нина вдруг замерла, от мгновенного испуга заледенел затылок. …или я ее уже сделала?

Она заставила себя успокоиться. Надо же, наконец пригодилась дыхательная гимнастика, которую она осваивала на занятиях йоги.

Вдох, задержать дыхание. Медленный выдох. На счет.

Еще раз.

Пять, семь, пять.

Она начала мысленно отматывать время назад, вспоминая свои шаги.

Нет, кажется, она даже не подходила к стене. Нет, точно не подходила.

Нина вздохнула с облегчением.

Ей раньше казалось логичным, что в фильмах про тюрьму или необитаемый остров герой всегда делает зарубки. Отметины на стене, на дереве, на камне… на собственной руке. Неважно. То есть, это было логично и просто — отмечать дни, которые ты провел в заключении. Потому что иначе как ориентироваться во времени, если у тебя нет календаря? Время, проведенное в одиночестве, «тюремное время», как она назвала это для себя, — тянется бесконечно и аморфно. Логично ввести точку отсчета и спокойно отмечать прошедшие дни. Это порядок. Это спокойствие. Это проявление собственной воли, сопротивление обстоятельствам. Вот пять дней, что я провел в вашей сраной камере — и осознание этого, это мое проявление свободы. Я свободен внутри себя, даже в тюрьме.

Тогда это казалось логичным. Она усмехнулась с горечью. Все просто — один день, одна отметка. Семь отметок – неделя. Что может быть проще, черт побери?

На самом деле все оказалось непросто.

Память в замкнутом помещении работала не так, как обычно. Все в тумане. Размыто, как акварельный рисунок после дождя. Ты проснулась, пошла, выцарапала черточку — день. А через пять минут ты вернулась, смотришь на стену — и черт, черт, черт, жопа, жопа, жопа — уже не понимаешь, отмечала сегодня день или это было вчера. Как узнать?!

Память словно отсырела в этом подвале и крошилась, как старая отсыревшая штукатурка. Нет ничего постоянного. Только разрушение. Энтропия. Погружение в хаос.

Да, это слово она еще помнила. Она снова бросила взгляд на стену. Еще одна черточка… или это было вчера?!

Она попыталась отмотать время мысленно назад, двигаясь по шагам — мелко-мелко. Вот она подходит к стене, царапает… вот движется назад к кровати… Вот садится — ноги колют тысячи булавок, стон, и она снова ложится. Все болит, все тело.

Тысячи иголок. Она застонала снова.

И вот эта расслабленность, зыбкость памяти, восприятия — то, что вчера еще казалось таким прочным — заставляла ее чувствовать себя бессильной. “Шторы в доме больного разума всегда задернуты”… Кажется, так писал один из древних философов? “Сенека Младший? Не помню, не помню. Весь мой филологический к чертям”. Действительно, зачем домохозяйке филологический?

Стоп. Она вдруг с возрастающей паникой поняла, что ее беспокоит.

“Разве у древних греков были шторы?” Мысль пронзила ее насквозь, как разряд молнии, пробежала дрожью по телу и ушла в пол.

Даже здесь она не может доверять себе. Все нужно проверять.

Она услышала этот звук. И наконец сообразила. Рокот, что она приняла за гул в больной голове, давящий, раздражающий, беспокойный… Это не голова. Это мотор. Двигатель машины на ули… Боже! Она вскочила.

Синюшная нотка в запахе с улицы, которую она уловила чуть раньше, но решила, что ей показалось. Бензиновый выхлоп. Вот что это!

Она бросилась к двери. Ударилась в нее, как птица, пытающаяся вырваться на свободу и раз за разом бьющаяся об оконное стекло. Дверь осталась неподвижной – как и много раз до этого. Она уже догадалась, что человек с запахом белизны подпер ее чем-то снаружи.

Она прижалась глазом к крошечной щели. И – увидела. Желтое пятно. Среди огромных деревьев, среди сосен, оно мелькнуло снова. Исчезло – и опять показалось. Древние «жигули» советских времен. Где-то там проходит дорога – метров сто, сто пятьдесят? Не так далеко. Невероятно близко! «Они могут меня услышать». Если ветер будет в ту сторону…