Реми-отступник

…

Эйфория бегом поднялась к себе в комнату, прыгая через ступеньки, закрыла на ключ дверь и принялась быстро ходить из угла в угол, время от времени, потирая горевшие от возмущения и досады щеки руками, в надежде немного успокоиться. Ей очень хотелось вернуться в столовую и наговорить отцу кучу неприятных, но, по ее мнению, справедливых вещей. И тем самым окончательно все испортить.

Накануне вечером она переступила порог родного дома после трудного и опасного путешествия за живыми камнями, с губами, еще хранящими на себе сладость долгих, прощальных поцелуев, переполненная радостными надеждами и невероятными впечатлениями, которыми, к ее огромному сожалению, не могла поделиться с домашними.

Для них она провела все эти дни за городом, у деда, старого ворчуна и сумасброда, по мнению Джоэла Лэптона. Старик тоже недолюбливал высокопоставленного зятя, считая индюком надутым, а иногда и просто болваном, но благоразумно молчал, чтобы не ранить чувства своей обожаемой внучки. После смерти семь лет назад единственной дочери и матери Эйфории, он и вовсе замкнулся в себе и удалился на ферму, где стал заниматься разведением лошадей. С годами так и не перестал скорбеть о своей потере, и только Эйфория неизменно вызывала у него на лице прежнюю светлую, лучистую, улыбку. Живостью и даже своенравным упрямством, отзывчивым, искренним сердцем, она напоминала ему юную Иви, чьи яркие серые глаза, сиявшие словно звездочки, в окружении длинных, темных ресниц, она унаследовала.

Эйфория знала, что дедушка, несмотря всю свою к ней любовь, не одобрил бы обмана, поэтому и хотела как можно быстрее открыться отцу и тете, чтобы свободно, ни от кого не таясь, наслаждаться счастьем вместе с Реми. Она только немного боялась, как отец воспримет ее желание встречаться с кем-то вне узкого круга их знакомых. Как оказалось, опасения были не напрасны. Но Эйфи верила, что Лэптон-старший в конце концов смирится и все как-нибудь образуется, еще не подозревая тогда, какие тучи начали сгущаться над их жизнями, предвещая приход жестокой, страшной бури и какую роковую роль уже сыграли в их судьбах ее слова, с таким радостным волнением произнесенные ею за завтраком. Она полагала, что все самое страшное для них с Реми уже позади, ведь они смогли пережить ту длинную и черную ночь.

Тогда на лесной поляне, после битвы с нирлунгами, где Реми едва не обратился в ворона, а потом долго приходил в себя на каменном помосте, защищенном древней благодатью, лежал обессиленный и такой слабый, что с трудом мог двинуть рукой, весь в своей и чужой крови, в отметинах от волчьих когтей, она поняла, что сделает все возможное и невозможное для того, чтобы подарить ему хоть немного счастья и облегчить то тяжелое бремя, что он в себе нес.

Они просидели в убежище всю ночь до рассвета. И эта ночь показалась Эйфории невероятно долгой и мрачной, несмотря на то, что усыпанное звездами небо лило на землю потоки серебряного света, а луна с равнодушной улыбкой еще долго освещала место побоища, рассыпая тусклые блики в лужах застывшей крови. Эйфория не отходила от Реми ни на минуту, всматриваясь с острой, болезненной тревогой в его бледное, осунувшееся лицо с глубоко запавшими глазами. Время от времени она смачивала свой платок и протирала ему лоб и руки, давала напиться из почти опустевшей фляжки.

Иногда с другого края поляны, где отчетливо видные с платформы, чернели в серой, ночной траве огромные туши нирлунгов, до них доносилось слабое, глухое подвывание, похожее на тоскливый стон. Тогда Реми с усилием открывал глаза и с надеждой вслушивался в эти жуткие звуки, заставлявшие сжиматься от страха сердце Эйфории.

— Если они не доживут до рассвета, — Реми посмотрел на нее странным, тусклым взглядом, который напугал Эйфи больше, чем даже кошмарный вой волков, — для меня не будет дороги назад. Следующее преображение станет последним. Я чувствую темное пламя в своем сердце, оно не гаснет, оно ждет. Ждет, чтобы пересечь черту и выйти на свободу. Если это случится, Джой, — он возвысил голос, — вы должны будете сразу уйти отсюда как можно быстрее. Оставьте все, кроме живых камней. Ты ведь не растерял их, когда бежал?

— Нет, — хмуро буркнул Джой. Он сидел на краю платформы, свесив ноги, повернувшись к ним устало сгорбленной спиной и безвольно опустив на колени руки.

— Мы не бросим тебя здесь, Реми! — горячо заговорила Эйфория. — Нет-нет! Даже не надейся. Я никуда не уйду, ни за что! Ты же знаешь, от меня не так легко отделаться.

Он только слабо улыбнулся ей в ответ и произнес так тихо, что она едва смогла разобрать: «И что мне теперь делать с этой несносной девчонкой!»

Эйфория, не в силах сдержать набегающие на глаза слезы, осторожно и нежно погладила его по щеке, склонилась и прижалась своими мягкими, прохладными губами к его горячим, в кровь искусанным, губам, покрыла поцелуями его лицо и сказала:

— Мне все равно, даже если ты станешь вороном. Я не оставлю тебя, Реми. Я пойду за тобой куда угодно.

Он покачал головой и ответил с глубокой печалью в голосе:

— Нет, Эйфи, ты не понимаешь. Это буду уже не я, темное пламя сожжет дотла мое сердце и разум. Ничего не будет, кроме черной ненависти и страшной ярости, кроме желания упиваться чей-то кровью и страданием. Это нельзя повернуть назад, как нельзя вернуть кому-то, однажды отнятую жизнь. Ты знаешь, как вороны проходят обряд, чтобы получить дар воплощения и другие темные дары. Они избирают себе жертву, чем выше жертва в их иерархии ценностей, тем более могучие дары ты можешь получить. Но даже одна отнятая жизнь навсегда меняет твою душу… Тот, кто проходит обряд, должен принести скаргу еще живое, трепещущее сердце жертвы. И тогда он пронзает его особым кинжалом и окропляет его кровью будущего ворона, даруя своей властью способность обращаться. Только мне не нужно его разрешение для этого, моя последняя грань, отделяющая от этого безумия и без того слишком тонка. Каждый раз, когда я выпускаю темный огонь на свободу, он становится все сильнее и яростнее. И мне все труднее его усмирить потом. Боюсь, что когда-нибудь я не смогу совладать с его силой и тогда наступит конец.

Реми вновь замолчал, обратив свой взгляд в далекое, темное небо и, наконец, глухо произнес: «Лучше тебе оставить меня, Эйфория! Я не принесу тебе счастья.»

Эйфи взяла его бессильно лежащую на груди руку и поцеловала:

— Нет, Реми, это ты не понимаешь. Единственное для меня счастье — быть с тобой, а все остальное не имеет значения. И я верю, что ты справишься, что вместе мы справимся. Я в этом убеждена.

Никогда еще не ждала Эйфория рассвета с таким нетерпением и надеждой. И когда небо над кронами деревьев посветлело и начало розоветь, она облегченно вздохнула и сказала:

— Реми, солнце встает.

— Да, — откликнулся он. — Я чувствую это, что-то меняется. Темный огонь уходит. Стало легче дышать и боль в груди стихает.

Он медленно сел, осмотрелся, взгляд его прояснился и посветлел. Потом взял руки Эйфории в свои и уткнулся в них лицом. Она ощутила ладонями жар его кожи, который быстро перешел в обычное живое тепло. Ей хотелось заплакать от радости, что эта страшная томительная ночь закончилась. Наконец Реми поднял голову, несколько раз шумно вздохнул, окончательно приходя в себя и сказал:

— Пожалуйста, разбуди Джоя, нам нужно уходить.

Потом поднялся, сделал несколько неуверенных шагов по платформе, на самом ее краю обернулся и негромко произнес:

— Я сейчас вернусь, Эйфи. Не ходи за мной.

Потом спрыгнул в густую, влажную от росы, траву и быстро зашагал к затихшим в отдалении волкам. Почуяв его приближение, звери попытались зарычать и подняться, но смогли только захрипеть, вздымая израненные бока, их лапы судорожно скребли по земле, выдирая острыми, торчащими когтями клочки дерна.

Сейчас в нежном, золотистом свете раннего утра, Реми заметил то, что было скрыто от него во время схватки мраком ночи, но о чем он уже догадывался. Могучие волчьи шеи обхватывали, сминая густую шерсть, узкие железные ошейники с клеймом скарга. Присмотревшись, он разобрал на их местами залитой кровью поверхности знаки древнего заклятия воронов.