Дыши глубже

– Ты о чем? – спрашиваю, закидывая рюкзак на заднее сиденье машины и доставая из кармана сигареты.

– О том, с кем ты развлекался в последний раз. Вчера нас снова вызвали в тот же клуб, но в этот раз там был только этот твой мэн. Мы сначала не поняли, чего он от нас хочет, пока он не начал возникать, почему мы приехали не всем составом, хотя он заказывал всех. Тебя он хотел, короче. А когда я прикинулся шлангом, типа, я не при делах, и агентство само распределяет, он чуть не позвонил шефу и не начал гнать на него. Вот бы я попал тогда! Пришлось признаваться, что ты у нас не работаешь.

– Зачем я ему был нужен?

– А как ты думаешь, Ила?! Наверное, чтоб ты ему расчет финансов произвел или тигра на спине намалевал! Запал он на тебя. Допытывался у нас с Даней, а Даня вообще чуть не обосрался от страха, думал, что нас сейчас в лес повезут, и с концами. Они, знаешь, вот эти с виду приличные дядьки в деловых костюмах – самые опасные на деле. Пришлось дать твой номер. Мало ли, как бы он нам подгадить мог потом, если б я соврал, что тебя не знаю?

– Марк, ты в своем уме? – я невольно повышаю голос, застыв с вытащенной сигаретой.

– Что мне было делать? Это у тебя богатые родаки и вся жизнь распланирована, а я своей жопой себе на хлеб зарабатываю! Извини, Ила, но разъебывайся с этим сам.

Я понимаю, что он прав, но все равно еще долго курю, стряхивая пепел на асфальт. Думаю, что в этот раз я тоже попал – этот упертый Дима знает теперь мой номер телефона, а по его каналам, если он крупная шишка, пробить владельца труда не составит. Не знаю, что в его планах, но хоть из города вали. Мерзкое чувство – знать, что ты не неуязвим. Как будто тебя, как примитивную инфузорию, рассматривают теперь на стекле микроскопа, хотя до этого ты был невидимкой для всех.

Телефон вибрирует входящим звонком, я вижу незнакомый номер и в грудине тянет холодком. Неизвестный абонент звонит еще два раза, потому что я не отвечаю, а потом на экране высвечивается сообщение: «Привет. Никита».

Я, выждав несколько минут, пишу: «Вы ошиблись номером», чтобы получить ответ: «Ошибся именем, хотя это не моя вина, а вот номер верный. Поужинаем сегодня?»

Еще несколько секунд я смотрю на сообщение, начинаю печатать, но стираю написанное и отправляю номер в черный список.

Глава 4.

Николаю почти сорок шесть. Он седой на висках, остроносый, всегда носит рубашки, чаще всего клетчатые, не считает нужным бриться. Нет, морду он бреет, а вот ниже пояса у него все малопривлекательно, и его хер я тоже имею в виду. Мне было плевать, что он меньше моего, к тому же, Николай им довольно неплохо попользовался за те несколько раз, что мы экспериментировали вместе. Николай неплохой мужик, отличный препод, но человек заебистый, почему он думает, что моя холодность к нему после всего, что было, неуместна. Нашу интрижку он явно представлял иначе, потому что его щенячий взгляд время от времени заставляет меня задумываться, а не выпилится ли он однажды от неразделенной любви. Но я вспоминаю, что это же Николай – ему нравится роль Пьеро в этой мини пьесе. Он вписался бы в любой из романов Достоевского, и если бы себе взял роль Раскольникова, то мне бы отдал Сонечку Мармеладову.

– Лурия, свет! – он кладет свои длинные и тонкие птичьи пальцы на мое плечо. – Ты забываешь.

– Я еще не дошел до бликов.

– Я говорю о переходе цвета на горизонте. Его нет, а должен быть.

Я продолжаю накладывать очередной слой короткими, полусухими мазками, не отвлекаясь больше на его бубнеж по поводу обилия желтого цвета в картинах художников, которые испытывали тревожное состояние. Николай еще зачем-то замечает, что у меня желтого цвета практически нет, но картины все равно вызывают тревогу, с чем я соглашаюсь – именно для этого я их и пишу. Чтобы другие чувствовали то же, что и я. Поэтому у меня много грозовых туч на горизонте, кроваво-алых закатов на фоне черного неба и заброшенных городов, выстуженных ледяными ливнями. Мне хочется, чтобы другие тоже слышали их голос – мертвых улиц и немой мостовой, которую моют волны сердитого моря. Чтобы сырость камня, из которого выложены стены осевших домов у берега этого моря, забивала ноздри при взгляде на них. Чтобы дыхание Дагона в затылок ощущалось так же живо, как собственное. И хотя Николай говорит, что у меня талант, я никуда не собираюсь тащить все это. Сорок пять законченных картин висят в мастерской – площадь позволяет, еще четыре в моей спальне. Остальные холсты, которые кажутся мне не столь удачными, стоят в кладовке, завернутые в брезент. Иногда мать берет оттуда что-то для выставок, на которые меня приглашают, но появляюсь там редко, а вот она с большим удовольствием отправляет мои работы и ходит, чтобы лишний раз потешить свое самолюбие. Она может назвать все мои работы по годам создания, но если спросить ее, какая из них моя любимая, ответить не сможет.

– Я бы хотел иметь о тебе что-то на память, – говорит Николай, и его пальцы снова передвигаются по моему плечу, ближе к шее. – Что-то личное.

– Например? – интересуюсь лениво – на самом деле мне неинтересно, что он ответит.

– Если бы ты согласился мне позировать…

Я перевожу взгляд с холста на Николая, который тут же затыкается:

– Между нами ничего не будет больше. Я же говорил.

Быстро оглянувшись, словно кто-то может подслушать, он опускается на колени передо мной и берет мою руку в свои.

– Илай, душа моя, нельзя же так с людьми! Ты не можешь так говорить, не можешь так думать, я же знаю, как тебе было хорошо со мной! Это все твое воспитание, твои стереотипы…

Ну вот опять. Геи, к слову, бывают двух видов по моему личному опыту – те, кто ищет отношений и союзника во всем, крепкое плечо рядом или мур-котика, которого можно любить и лелеять, или те, кому просто нравится давать всем или трахать всех подряд. Я заколебался объяснять ему это. Шлюхи не имеют пола, если ты повернут на этом, то и возраст значения не имеет. Николай решил с чего-то, что я глубоко травмированная личность с неустоявшейся психикой и меня надо спасать от самого себя и от того будущего, что меня ждет при таком поведении.

– Если ты не прекратишь это, я попрошу отца найти мне нового преподавателя, – поясняю, аккуратно освобождаясь. – Я это не сделал до сих пор, потому что тебе нужна работа. У тебя жена, если ты забыл. И дочь ходит в школу.

Николай смотрит снизу с обидой, точно я намеренно стараюсь ему сделать неприятно и мне это нравится. И он прав. У меня проявляются садистские наклонности, когда он всем своим видом демонстрирует готовность страдать и дальше ради тех чувств, которые сам себе придумал. Потому что жена, дети, домашний быт и семейные походы по воскресеньям в парк так мало имеют отношения к творчеству и искусству, только сильные эмоции рождают шедевры, как он любит говорить. Он придумал свои чувства ко мне, чтобы вновь и вновь переживать их, подстегивать самого себя и не давать закостенеть.

Кстати о чувствах. С того дня в клубе прошло больше недели, и я успеваю забыть о Диме, но…

– Входи, – отзываюсь я на стук, выждав пару секунд, чтобы Николай успел подняться.