Парниковый эффект

За все это время Нина Петровна посетила его лишь раз. Принесла в пакете коробку сока, пачку печенья и несколько яблок, справилась о его здоровье и для приличия посидела минут пятнадцать, а уходя, заявила, что намерена подать на развод и раздел совместно нажитого имущества, что, впрочем, не произвело на Василия Васильевича должного впечатления, и он вместо ожидаемой женой реакции отделался гробовым молчанием.

В отличие от жены Лариса навещала его практически ежедневно, подкармливала домашней пищей, рассказывала о производственных буднях и обстановке в трудовом коллективе, отвлекая этим начальника от больничной рутины. В остальное же время ее разве что скрашивали визиты сотрудников правоохранительных органов к соседу по палате Антону, переведенному из реанимационного отделения за день до появления там Ланцова.

Этот учащийся индустриального колледжа попал на операционный стол со сквозным пулевым ранением брюшной полости и показал на первом допросе, что стал жертвой грабителей, выстреливших в него около общежития при попытке оказать им сопротивление.

Записав его слова в протокол, следователь взял с него заявление, после чего его ежедневно стал посещать опер в штатском, по несколько часов изводивший Антона своими вопросами, однако тот твердо стоял на своем, когда же оперативник их покидал, ругал почем зря продажных ментов, отравляющих жизнь честным и ни в чем не повинным людям.

– Оправдываюсь перед этим «козлом», будто сам в себя выстрелил! – искренне возмущался он, и ему всякий раз вторил с соседней койки Серега – кряжистый сорокалетний мужик с одутловатым лицом и перебинтованной головой.

– На хрена ж им бандитов ловить, проще с тобой трындеть! Сидит здесь в тепле, а зарплата капает! А мы за них отдувайся! Я одного «баклана» пьяного хотел в трамвае на место поставить, вот и схлопотал себе по башке! Пускай нам тогда оружие, как в Америке, раздадут, сами себя без них защитим!

Для поддержания боевого духа Серега движением фокусника извлекал из хозяйственной сумки пластиковую бутыль с надписью «ряженка», встряхивал ее несколько раз, после чего наливал из нее в кружку прозрачную с резким запахом жидкость.

– Василич, ты как? Соточку маханешь? – каждый раз предлагал он Ланцову, однако тот, не желая участвовать в их пустом трепе, отказывался. Он и сам прежде, мягко говоря, не любил милицию и не скрывал этого, но сейчас, видимо, в силу болезни и набившей ему оскомину болтовни соседей пришел к неожиданному для себя выводу: «Чего ментов-то во всем винить, они такие же, как и мы, не хуже и не лучше. Не с Марса же они порядок у нас наводить прилетели и за всех отдуваться. Тут каждый сам на себя должен взглянуть и за свои поступки ответить, тогда и толк будет».

Его уверенность в своей правоте еще больше окрепла, когда он выяснил у Разумовского, что сосед его никакой не герой, а обычная жертва бытового алкоголизма, свалившаяся в пьяном виде с лесов на стройке, откуда его и доставили с черепно-мозговой травмой на скорой, однако изобличать до поры до времени Серегу не стал.

После недели напрасных хождений оперативник больше не появлялся, и в палате установился больничный покой, нарушаемый лишь нетрезвыми разглагольствованиями Сереги, волшебным образом, не покидая стен клиники, восполнявшего свой запас «ряженки», и Разумовский предложил Василию Васильевичу перевести его в другую палату, но тот отказался.

На двенадцатый день к нему приехал после работы младший сын Вадик, узнавший от брата о попавшем в больницу отце, и тот был приятно удивлен его появлению, повел сына в холл на первый этаж, где, устроившись в углу на диване, объяснил ему, что проходит здесь плановое обследование, связанное с гипертонией.

Вадик был в курсе размолвки родителей и вызвавших у брата и матери резкое неприятие поступков отца, но к радости Василия Васильевича выслушал все его доводы, во многом с ним согласился и осудил только за супружескую измену. В этом Вадик был непреклонен, объяснений отца слушать не захотел, лишь удивился его жестокому ничем не оправданному признанию матери в своих похождениях, принесшему ей лишь боль и страдания.

– Не мог я от нее этого скрыть, – сказал, опустив голову, Ланцов.

– Почему? – удивился Вадик.

Василия Васильевича так и подмывало признаться ему в своей болезни, но уговор с Разумовским он нарушить не мог, поэтому, не ответив, поднялся с дивана, достал сигареты и пошел на улицу перевести дух.

Во время неспешного перекура в отведенной для этой цели беседке он думал о странностях в поведении сына. Тот с самого начала повел себя так, словно был заражен им, но этого быть не могло, поскольку в новом году они еще не встречались.

Размышляя об образе жизни сына и своем критическом к нему отношении, он осознал вдруг, что абсолютно его не знает и, видимо, напрасно считал лоботрясом, не приспособленным к жизни. Тот просто уродился таким бессребреником – порядочным и отзывчивым, близким ему сейчас по духу и взглядам на жизнь, и, придя к этой мысли, отправился ее проверять.

Когда он вернулся, Вадик уже допивал из пластикового стаканчика купленный им в автомате кофе и на вопрос отца о его делах и здоровье ответил, что абсолютно здоров и жизнью своей доволен, и Ланцов с удовлетворением подумал о нем: «Вот тебе и недоумок», после чего, поблагодарив сына за понимание и поддержку, пожелал ему скорого завершения диссертации и отправил домой к семье.

Тот, перед тем, как уйти, сообщил ему о твердом намерении матери подать на развод, так как, несмотря на все его уговоры, она не в силах простить отцу супружескую измену.

– Имущество она потерять боится, для нее это главное в жизни, – сухо отреагировал на его слова Ланцов, удивив этим сына.

– А для тебя?

– Для меня раньше тоже, – признался Василий Васильевич, и Вадик в очередной раз удивился метаморфозе, произошедшей с отцом, но тот вместо объяснения буркнул ему что-то невнятное о жизненных ценностях, чем окончательно затуманил голову сыну.

Ночью из-за сильного храпа Сереги и не покидавших его мыслей о сыне он долго не мог заснуть, когда же ему это, наконец, удалось, то вновь оказался на том ужасном «партийном» собрании, откуда месяц назад пытался в страхе сбежать.

На этот раз одетый в черный камзол с кружевным белым воротником и темный длинноволосый парик, он сидел на скамье недалеко от президиума среди многочисленных зрителей и, мысленно осознав, что никому до него нет дела, перестал волноваться и стал наблюдать за происходящим на сцене.

Там в это время стоял со склоненной головой перед столом президиума знакомый ему уже бородатый старик, а когда председательствующий подал ему пергамент с написанным текстом, взял его в руки и опустился перед столом на колени.

«Совсем старика замучили, – мысленно посочувствовал ему Ланцов. – Чего же он натворил такого? Жене что ли изменил?»

В этот момент сосед по скамье повернулся к нему и сказал что-то с ехидной улыбкой на непонятном ему языке, и Василий Васильевич, окончательно осмелев, покачал в ответ головой, на что сосед злорадно хихикнул, и Ланцов еле сдержался, чтобы не отвесить ему затрещину.

Тем временем старец, держа левой рукой перед глазами пергамент, опустил вторую ладонь на лежавшую на краю стола толстую книгу, после чего хрипловатым голосом стал зачитывать текст, и в какой-то момент Ланцов разглядел скатившуюся по его щеке слезу, но никого из присутствующих это не тронуло, а вызвало лишь саркастические улыбки и язвительные смешки.

Неожиданно для себя Василий Васильевич вдруг стал понимать речь обвиняемого, продолжавшего читать по шпаргалке:

«…преклонив колена перед вашими высокопревосходительствами, достопочтенными господами кардиналами, генеральными инквизиторами против еретического зла во всей вселенской христианской республике, имея перед очами святое евангелие, которого касаюсь собственными руками, клянусь, что всегда верил и ныне верю…»

– Василич! – громко, словно со стороны позвали Ланцова.

– «…и впредь буду верить во все, что считает истинным, проповедует и чему учит святая…» – уже приглушенно, словно издалека доносились до него слова старика.