Таящийся у порога

Я сказал, что выходил прогуляться. У меня в городе выработалась такая привычка, и мне не хотелось менять своего обыкновения.

– Не знаю, что со мной происходит,– пожаловался он. – Мне совсем не хочется готовить завтрак.

– Давай я займусь этим,– предложил я и немедленно принялся за работу.

Он с радостью согласился и, сев на стул, принялся растирать ладонью лоб.

– Кажется, я все забыл. Мы ведь строили какие-то планы на сегодня?

– Нет, никаких. Просто ты устал, вот и все.

Я подумал, что наступил благоприятный момент, чтобы предложить ему провести зиму у меня в Бостоне, тем более что мне самому хотелось побыстрее покинуть этот дом, так как теперь я себе отдавал полный отчет о таящемся здесь зле и явной опасности.

– Тебе, Амброз, никогда не приходила в голову мысль сменить обстановку?

– Нет, не приходила,– ответил он.

– Я имею в виду временную перемену. Почему бы тебе не провести эту зиму в Бостоне? Потом мы вместе вернемся сюда весной. Ты, если захочешь, можешь продолжить свои занятия в Вайднере – там часто читают лекции, дают концерты. Более того, там ты можешь встречаться с людьми, беседовать с ними, а это тебе просто необходимо.

Он заколебался, но не проявил враждебного неприятия. Я знал: потребуется время, чтобы он согласился. Уже ликуя в душе, я, конечно, соблюдал осторожность Нужно было постоянно оказывать на него давление, чтобы добиться согласия до того, как к нему вернется его агрессивное настроение. Оно непременно заставит его воспротивиться идее, и тогда уж ничего не поделаешь. Поэтому я не отставал от него все утро, не забыв предложить взять с собой несколько книг из библиотеки Биллингтонов для его Зимних занятий, и, наконец, после обеда соглашение было достигнуто. Мы проведем зиму в Бостоне вместе. Приняв решение, он захотел поскорее уехать отсюда – словно его подталкивало глубоко запрятанное чувство самосохранения,– так что к вечеру мы уже были готовы к отъезду.

В конце марта мы возвратились из Бостона,– Амброз с нетерпением, растущим любопытством, а я – с дурным предчувствием, хотя нужно признать, что, кроме первых беспокойных ночей, когда он разгуливал во сне с отрешенным видом, Амброз все зимние месяцы оставался прежним моим кузеном. Казалось, он полностью оправился от глубокой депрессии, заставившей его обратиться ко мне. Амброз пользовался большой популярностью среди бостонского общества, и я значительно отставал от него в этом, так как ушел с головой в странные старые книги Илии Биллингтона. Всю зиму я тщательно их изучал. Я обнаружил в них немало страниц, очень похожих на те, которые я прочитал с самого начала; в них было немало ссылок на ключевые названия и имена, о которых мне стало известно; были в них и противоречивые отрывки, но нигде мне так и не удалось отыскать точную формулировку основного вероучения в достаточно ясной форме, не было в них и четкой схемы, образца, которому соответствовали бы все ссылки и умозаключения.

С приближением весны, однако, кузен стал чуть более беспокойным и начал все чаще заговаривать о своем желании вернуться в дом Биллингтонов в роще, который, как он подчеркивал, был все же “его домом”, где ему “все было знакомо”. Все это резко контрастировало с его полным безразличием к некоторым аспектам рукописных томов, которые я пытался время от времени обсудить с ним в зимние месяцы в Бостоне.

За это время произошло только два события в окрестностях Архама, и о них сразу же сообщили бостонские газеты. Речь шла об обнаружении в разное время двух трупов в Данвиче после жуткого исчезновения людей, ставших, жертвами убийства. Один из них нашли в эту зиму в период между Рождеством и Новым годом, а второй, вслед за ним, после первого февраля.

Как это бывало и раньше, обе жертвы умерли совсем недавно и обе, судя по всему, были сброшены с разной высоты. Тела, изуродованные множественными переломами и разрывами тканей, приводили в трепет самых хладнокровных, но все же их можно было опознать.

И в том и в другом случае прошло несколько месяцев между временем их исчезновения и обнаружения трупов. Газеты особенно подчеркивали, что каких бы то ни было записок с требованиями выкупа за жертвы не поступало, и обращали особое внимание на тот факт, что у покойных не было причин покидать свои дома. Между тем никаких следов со времени их исчезновения и до обнаружения тел – одно на островке реки Мискатоник, а другое – в ее устье – не было найдено, несмотря на все усилия, предпринимаемые дотошными, освещающими это дело журналистами. Я заметил с леденящим душу восторгом, что кузен проявляет просто бешеный интерес в этим газетным отчетам; он все время их перечитывал и делал это с видом человека, чувствующего, что ему известен скрытый смысл прочитанного, но он никак не может пробиться к нему через пелену забвения.

Я с тревогой наблюдал за ним. Я уже говорил, что приближение весны усиливало беспокойство кузена, порождало в нем все более острое желание возвратиться в родной дом, который он покинул ради Бостона, и это наполняло мою душу опасениями, неясными и дурными предчувствиями, которые, нужно прямо сказать, вполне оправдались. Сразу же после нашего возвращения кузен начал вести себя совершенно иначе, нежели когда зимой был гостем в моем городском доме.

Мы подъехали к поместью Биллингтонов вечером, после захода солнца в конце марта – это был ласковый, мягкий вечер, воздух был пропитан благоуханием бродившего сока распускающихся деревьев, расцветавших трав, что придавало легкому западному ветерку сладковатую горечь дыма. Едва мы распаковали вещи, как кузен вышел из своей комнаты. Он был чем-то сильно взволнован. Он, вероятно, прошел бы мимо, не заметив меня, если б я не схватил его за руку.

– Что случилось, Амброз?

Бросив на меня быстрый враждебный взгляд, он, сдержавшись; довольно вежливо ответил:

– Лягушки, разве ты не слышишь? Послушай-ка иххор. – Он выдернул руку. – Я хочу выйти, чтобы послушать их. Это они приветствуют мое возвращение.

Понимая, что моя компания нежелательна, я не пошел следом за кузеном; я направился прямо в его комнату через холл и уселся возле одного, из открытых окон, вдруг вспомнив, что как раз у этого окна сидел Лаан сто лет назад и размышлял о своем отце и индейце Квамисе. Лягушки на самом деле подняли оглушительный гвалт, их кваканье звучало у меня в ушах, им наполнилась вся комната; пульсирующие звуки доносились от странного болотистого луга, расположенного в глубине рощи между каменной башней и домом. Слушая эту громкую какофонию, я размышлял о чем-то более странном, чем оглушающий шум.

В большинстве зон с умеренным климатом только представители класса “hylidae” – квакши, лягушки-сверчки и, главным образом, древесные лягушки, а время от времени и лесные, начинают кричать до наступления апреля, за исключением периодов необычайно теплой погоды, которых обычно не бывает в первую неделю весны. Вслед за ними пробуждаются лягушки обыкновенные и, наконец, лягушки-быки. Но в мешанине звуков, доносившихся с болота, я свободно различал голоса квакш, лягушек-сверчков, древесных лягушек, коричневых лягушек, прудовых, жаб, молодняка, пятнистых лягушек и даже лягушек-быков. Свое первоначальное удивление я объяснил уверенностью в том, что из-за такого оглушающего шума меня подвел слух. Мне приходилось часто ошибочно принимать пронзительные, высокие звуки весенних квакш в конце апреля за крики далекого жалобного козодоя, и я относил свою ошибку на счет слуховой иллюзии. Но вскоре я обнаружил, что у меня со слухом все в порядке, и я запросто различал различные голоса, типичные ноты и трели!

Ошибка исключалась, и это меня беспокоило больше всего. Это явление тревожило меня не только потому, что противоречило законам природы, которые я основательно изучил, но и в силу невнятных ссылок на такое поведение земноводных обитателей в присутствии или непосредственной близости тварей, диковинно названных в прочитанных мной рукописях “существами”. Иными словами, поведение земноводных свидетельствовало об их особой чувствительности к присутствию того, кого автор манускрипта назвал “безумным арабом”, так как земноводные находились с ним в таких же первозданных отношениях, как и приспешники Морского Божества, и были известны под названием “Глубинных дхолей”. Короче говоря, автор предполагал, что земноводные становились необычайно активными и голосистыми в присутствии своих первозданных родичей, “будь они видимые или невидимые, для них это было безразлично, ибо они их чувствуют и подают голос”. Поэтому я слушал этот чудовищный хор со смешанными, тяжелыми чувствами: всю зиму у меня была определенная уверенность в необратимом улучшении психического здоровья кузена; теперь мне казалось, что его возвращение в прежнее состояние произошло очень быстро, причем без всякого сопротивления с его стороны. В самом деле, Амброз, казалось, с большим удовольствием слушал лягушачий концерт, и это обстоятельство мне сразу напомнило тревожный перезвон колокольчиков, связанный у меня в памяти с заклинанием в любопытных инструкциях Илии Биллингтона: “Он не должен беспокоить лягушек, в особенности жаб, в болоте между башней, и домом, ни летающих светляков, ни козодоев, чтобы не оставлять свои замки и запоры”.