Мир цвета сепии

С Леной мы познакомились на концерте самодеятельного ансамбля в её школе, куда меня пригласили друзья. Она мне запомнилась: красивая девчонка, хотя и не в моём вкусе. Вернее, даже не во вкусе дело. Она мне Олимпиаду Олеговну, завуча нашего, напомнила: такая же высокая, атлетичная, со строгим лицом и похожим взглядом, льдисто-взыскующим. Суровости Лене добавлял бледный продольный шрам на левой щеке. Она то и дело, непроизвольно, прикасалась к шраму (видно, немало переживаний он у неё вызывал).

Жили мы неподалёку, поэтому временами виделись. Однажды встретились на вечеринке. Лена пригласила меня потанцевать и дала понять, что не против, если я буду посмелее. Так что весь танец мы с ней целовались (куда только её суровость подевалась?)

При следующей встрече мы с Леной посмущались немного, перекинулись парой-другой фраз и разошлись. Потом видеться стали чаще: из общих знакомых образовалась одна большая компания. О том танце мы, разумеется, не забыли, однако продолжения не последовало. Трудно сказать почему. Меня к ней тянуло, но как-то по-родственному, что ли; отчего-то жалел её, несмотря на подчёркнутую взрослость. Да и она, как мне кажется, испытывала ко мне что-то похожее: я не в настроении – сразу подмечала, поглядывала сочувственно, спрашивала, чего, мол, невесел? Хоть и с теплотой смотрела, но и с долей взыскательности, как старшая умудрённая сестра на братца-шалопая.

Раньше Лена на аллее появлялась нечасто, посидит часик с подругами и домой: дел много. От вина она обычно отказывалась, правда, другой раз полстаканчика всё-таки себе позволяла. Старалась всё делать правильно, но как-то ей не везло. После неудачного штурма университета Лена поступила в профессионально-техническое училище, не помню, какое именно. Как-то при встрече я у неё спросил, почему она ещё раз не попыталась поступить в университет. «Да знаешь, – ответила она, чуть поморщившись, – потолкалась я в коридорах в Ждановке[5], посмотрела, послушала и… почувствовала: не моё… Они как дети там все».

После училища Лена устроилась на фабрику «Светоч», где выпускали тетради, альбомы, записные книжки и прочую бумажную канцелярию. Там она прославилась: дважды становилась героиней телевизионных репортажей. Точнее, настоящим героем передач был чехословацкий станок с программным обеспечением. Привезли его с большой помпой: ленточки разрезали, речи говорили и даже, кажется, бутылки с шампанским били, будто крейсер со стапелей спускали. Лену, как самую молодую из передовиков производства – она постоянно красовалась на доске почёта, – поставили оператором «умного» станка. Приблизительно через полгода после репортажей её назначили мастером участка, и все хором прочили ей сладкое, начальственное будущее. Возможно, так бы всё и было, если бы не сломался станок, сломался основательно, на месте было не починить; собрались куда-то его везти, вытащили во двор фабрики, упаковали, но дальше, как обычно бывает, дело застопорилось. Станок простоял во дворе три месяца, и, когда всё же за ним приехали, оказалось, что везти нечего: от станка остался один кожух. Вышел скандал. На фабрику, точно стервятники, налетели следователи, допрашивали всех подряд. Под подозрение попал начальник цеха, патрон Лены, так что на заметку взяли и её. Допрашивали много раз и – по её словам – с пристрастием: орали, обзывали последними словами, грозились закрыть (только что не били). В конце концов злоумышленников вычислили. От начальника цеха отстали, но в ходе расследования нашли нарушения, которые были вполне оправданными с точки зрения производственной необходимости, но в сложившейся ситуации вопиющими. Начальнику пришлось уволиться; вскоре, не выдержав шепотков за спиной (каков народец!), ушла и Лена. Где-то с месяц она, расстроенная, просидела дома, потом от обиды занялась бутлегерством.

Не клеилось у Лены и в личной жизни. Думаю, отпугивали парней и высокий рост (вместе с атлетичностью), и холодность, с которой она почему-то встречала попытки ухаживания. На моей памяти лишь с одним у неё были более-менее продолжительные отношения. Виталием звали. Худой, кадыкастый, вечно смурной студент Политеха. Помню, гуляли они по нашей аллее, будто повинность отбывали. За руки ни разу не взялись – не то что обняться. В итоге, как и следовало ожидать, разбежались.

Пересчитал деньги: только-только хватает до получки, какие уж тут подарки. Брать взаймы не хотелось. И тут мне вспомнилось, как года три назад Лена побывала у меня в гостях (что был за повод, припомнить не удалось) и как она, простая душа, восторгалась моими пейзажами. Недолго думая, я пошагал домой.

Открыл дверь и замер на пороге: пахнуло густым, наваристым духом коммунального жилья. Знакомый с детства букет запахов – ацетона, кислых щей, мастики, свежеиспечённого безе – был таким явственным, что поверилось: вот сейчас, непременно, раздадутся голоса всех, кто здесь жил, кого я помнил, живых и мёртвых. Мелькнула страшная мысль о сумасшествии. Не чуя под собой ног, я заскочил в мастерскую, сел на тахту, огляделся: белый день на дворе, голуби на крыше воркуют, а я… всполошился. Мистик хренов. Просто-напросто пыль притягивала, аккумулировала запахи; открылась дверь, потянуло сквознячком, пылинка попала в нос – и распустился букет, оживил память.

На стенах, на стеллаже – там и сям этюды разного времени, разного достоинства. Все они часть меня, лучшая часть. Не ахти что, конечно, но тем не менее все эти работы были мне милы. Скучал по ним.

Этюд выбрал поярче, поконтрастнее. У меня таких по пальцам перечесть (в большинстве своём серенькие, приглушённых тонов). Рассвет, деревенька вдалеке и зелёное, припорошённое снегом поле. Года четыре назад в начале июня ездили с приятелем в Тверскую область на рыбалку, ночевали в поле, проснулись – а кругом бело. Обрезав по размеру багет, одел картинку. Повозился немного, и как-то на душе посветлело: приятно заняться привычным делом.

Шагал к Саше, поторапливался: хотелось есть. Пришёл, заглянул в холодильник: пусто. В ящике для овощей несколько сморщенных проросших картофелин. Пришлось ограничиться чаем.

На следующий день упаковал этюд, побрился, выгладил рубаху и пошёл.

– Димка! Вот молодец, а то мы тут вдвоём с Верой Шамбалой… Развлечёшь нас хотя бы, – радовалась Лена, увлекая меня по длинному коридору.

Верочка по прозвищу Шамбала натирала для салата свёклу. Никто не помнил Вериной фамилии, никто не знал, где она живёт и есть ли у неё родные. Невысокая, полненькая, она, колобком катаясь по району, ночевала то у одних, то у других приятелей. Принимали её с удовольствием: Вера неизменно снабжала приютивших её продуктами, поскольку работала судомойкой в домовой кухне. Прозвище она получила за эксцентричную идею отыскать мифический город. «Как, о Шамбале не слышали?! – изумлялась Вера, если кто-то из знакомых признавался в невежестве. – Это город такой. Он то ли на самой высокой горе стоит, то ли в пропасти бездонной, и живут там только добрые люди, улыбаются друг дружке всё время…»

Вручив имениннице подарок, я чмокнул её сначала в одну, потом в другую щёку.

– Ой, ты картину мне! – развернув обёртку, благоговейно прошептала Лена. – Я и мечтать не могла… Спасибо, Дима! – она обняла меня, поцеловала в губы и зарделась.

Вскоре на помощь подругам подоспела Галя Заимка, худенькая, в больших круглых очках учительница начальных классов. Уже давно, в силу обстоятельств – больной матери требовался постоянный уход – Галя оставила светлую профессию и, как многие другие, занялась спекуляцией спиртным.

Дело шло к вечеру. Лена, сменившая халат на шёлковое тёмно-синее платье, встречала гостей. Народу собралось порядочно. Расселись, разлили. Со всех сторон душевные поздравления. Перебивая друг друга, раздавали комплименты. Всё шло гладко, пока не взбрыкнула Галя Заимка. Что на неё накатило, неизвестно. Взвизгнув, она метнула стакан в стену и начала кричать, что она интеллигентный человек и не должна торговать пойлом в «просцаных» подворотнях.

5

Ленинградский государственный университет имени А. А. Жданова. Ныне – СПбГУ.