Мир цвета сепии

В пятницу после работы я с парнями отправился на «Пятак» – так мы называли уютное местечко в начале аллеи, что выходила на улицу Лизы Чайкиной. Давно не бывал в компании, решил немного развеяться. Собралось нас человек десять или, может быть, больше. Тут же с нами устроились и Галя Заимка с Леной Пономарёвой – местные бутлегерши. И нам, и им удобно. Пили портвешок, смеялись, кое-кто даже пританцовывал.

Я сидел на краю скамейки, думал о своём, однако заметил, что все как-то разом притихли. К нам подходил капитан милиции. Осанистый, упитанный брюнет лет сорока двух-трёх. На благообразном лице пунцовели полные, чувственные губы. Чуть позади него переминались трое дружинников.

– Здравствуйте, ребятки! – поприветствовал нас капитан. – Отдыхаем? Ну и молодцы! Молодечики!

Он спросил Семёнова:

– Андрюша, справку с работы принёс?

– Так точно, Гаврилыч, – Андрей сунул руку во внутренний карман куртки, как вдруг, сделав кульбит через скамью, ломанулся в кусты. Дружинники и моргнуть не успели. Стояли, поглядывали на капитана виновато. Народ смеялся.

– Ё-моё, ну что ты с ним будешь делать? Ей богу, как дитё малое, – журчал милиционер, цепким взглядом пробегая по лицам. На мне взгляд остановился. – У нас, я смотрю, новенький появился.

– Не новенький, – сказал я, – давнишний. На Яблочкова прописан.

– Фамилию не подскажешь?

– Дьяконов.

– А зовут? Если не секрет…

Я назвался.

– Дмитрий, Дима, – покивал капитан. – Очень даже хорошо, да-с… А я участковый ваш ― Голованов Виталий Гаврилович, – он чётко, будто отдавая честь, приложил ладонь к груди. – Что ж… вот и прекрасно, познакомились, можно сказать. Да, чуть не забыл голова садовая: ты, Дима, где трудоустроен-то?

– На «Красной Баварии».

– Да ты что! – ужаснулся капитан, вытаращив и без того выпуклые бледно-голубые глаза. – Ну всё – кранты! Как пить дать обанкротится заводик! Половина Петроградской уже там подвизается…

Пошутив ещё немного о печальной участи «Красной Баварии», участковый вежливо попрощался и, наказав «ребяткам» не шалить, пошагал по аллее. Дружинники двинулись следом.

Капитан сильно мне не понравился. Выпячивает свою хитрость, даже бравирует ею: вот, мол, я – весь на виду – плутоват немножко, зато добр. Артистичности ему было не занимать, только вот глаза в образ не вписывались – гадючьи у него были глаза. Ходили слухи об исключительно грязном дельце ― сутенёрстве «в промышленных масштабах» с привлечением малолеток обоих полов, – в котором он якобы был замешан на предыдущем месте службы. Насколько это было правдиво, никто не знал. Однако было ясно, что в его милицейской карьере случился какой-то сбой: возраст предпенсионный (по критериям МВД), а он всего лишь капитан.

Приблизительно через неделю после знакомства с участковым, я угодил в милицию. Допоздна засиделся у приятеля – он вызвался меня проводить. Дошли до Сытного рынка и оказались в центре заварушки: пьяный мужик с дрыном наперевес гонялся за компанией молодняка. Пацаны разбегались в разные стороны, но быстро возвращались, бросали в пьяного всем, что попадёт под руку, выкрикивали дразнилки. Кружили по улице, точно в пятнашки играли. Мы с приятелем остановились понаблюдать – и в этот момент подкатил полный дружинников автобус. Мужик с дрыном, хоть и был пьян, успел смыться, остальных – меня с товарищем в том числе – дружинники взяли в кольцо и потребовали предъявить документы. Тех, у кого документы нашлись, отпускали восвояси, а тех, у кого не было, загоняли в автобус. У приятеля паспорт был при себе, поэтому его отпустили.

Так в двенадцатом часу ночи я оказался в аквариуме – камере с перегородкой из толстого оргстекла. Ругал себя: десять раз мог удрать, но не стал – претило бегство, унизительным казалось. Щепетильность подвела.

На мою беду, камера была набита битком – присесть негде. Публика грязноватая, пьяненькая. Галдели, кто во что горазд. От смрада слезились глаза: накурено хоть топор вешай, да ещё в уборной – за фанерной перегородочкой метр на метр – унитаз забился. Потопа было бы не избежать, если б не прикорнувший возле перегородки дед: истекающую из унитаза жижу впитывало его драповое великанского размера пальто. Старик сладко похрапывал; из-под надвинутой на глаза шляпы торчал пористый, будто из пемзы выструганный нос.

Скрепя сердце, я стал настраиваться на долгую мучительную ночь. Тут произошла потасовка. Худой как щепка, одетый в рваньё тип, не переставая, бубнил, словно мантру, какую-то ерунду: «Ма-а-ка́, ма-а-ка́», – и вскрикивал капризно: – «Купли чиколатку!» Его просили замолчать, но он будто не слышал, нудил и нудил. А когда кто-то отвесил ему затрещину, затянул во весь голос: «Ма-а-ка́». К нему подскочили, окружили гурьбой. «Заткнись, падаль! Хавальник завали!» – орали ему в лицо. «Купли чиколатку!» – огрызался оборванец.

Разболелась голова. Я уже и сам готов был заорать, чтоб все заткнулись, как вдруг в дежурную часть, где, собственно, и располагался аквариум, зашёл наш участковый. Я постучал по стеклу. Он обернулся и, увидев меня, заулыбался. Сказал что-то дежурному офицеру. Тот поводил пальцем в журнале и пошёл открывать камеру.

– Что, Дима, загулял маленько? Кулаки зачесались? Кулаки – это, милый мой, неосмотрительно, да-с, – журил капитан, пока дежурный искал в столе мои ключи с бумажником.

Я начал было оправдываться, но он меня перебил:

– Да ладно, я ж понимаю: дело молодое, тем паче не женат. Ступай себе, Дима, поспи, – сказал он, вскинув ладони к плечам, будто сдавался перед правами моей молодости, и улыбнулся на прощанье. Меня его улыбка слегка нервировала: ростом он был пониже меня, но, когда улыбался, широко растягивая свои большие красные губы, я отчего-то чувствовал себя недомерком; казалось, он надо мной нависает, будто хочет меня своим улыбчивым ртищем обмусолить, поставить засос или ещё какую гадость сотворить.

Я шагал к дому, с жадностью глотая прохладный воздух, в голове вертелось: «Ма-а-ка́, купли чиколатку!»

Закончился май. По городу гуляли слухи о продуктовых карточках; пустели прилавки ― подступал кризис. Меня это тревожило, но не особо, как-то мимолётно – нет-нет, да и кольнёт беспокойство. Раздражали перебои с сигаретами.

Я по-прежнему жил у Саши Розенберга. Аня уехала, но перед отъездом всё-таки «сорвалась». Часов в семь вечера я стоял на «Пятаке» с Леной Пономарёвой. Говорили – не помню уж о чём, – смеялись, потом я заметил, что Лена всё посматривает куда-то за моё плечо. Обернувшись, увидел Аню. Она стояла у заборчика и с делано беззаботным видом глядела по сторонам. Я, конечно, обрадовался: ясно было, чего она там стоит. Подошёл.

– Привет, красавица. Кого дожидаешься?

– Куда ты делся? К телефону не подходишь.

– Думал, ты уехала. Дома давно уже не живу.

– Нашёл кого-то?

– Ань, ты чего хотела-то?

– Нашёл, спрашиваю? – ноздри задрожали, прищурилась.

Я пожал плечами.

– Нет пока. Чего мне торопиться… Так чего хотела-то?

– Чего, чего… Соскучилась – вот чего.

Аня целеустремлённо и быстро шагала к моему дому. Я шёл чуть позади. Смотрел сверху на тонкую, чуть тронутую загаром шею, представлял её решительно сжатые пухлые губы и восторгался тому, насколько я был подвластен этому взбалмошному пятидесятикилограммовому человечку.

Только зашли в комнату, вцепились друг в дружку и пали на кровать. Раньше случалось и мимо, на пол, падали, и на землю в ночном парке. Как бы обоюдный припадок случался. Мы такое незаурядное влечение иногда даже обсуждали, вроде бы посмеиваясь, вроде бы в шутку: почему так? О любви не говорили.

Я лежу на спине; Аня мостится сбоку: рука у меня на поясе, голова – на груди.

– Всё. Завтра едем, – говорит она. – Что, так и будешь молчать? – приподнявшись на локте, смотрит в лицо.

– Что толку говорить? Всё равно по-своему сделаешь.

– А ты взял бы да попросил…

– О чём?

– Ну, чтоб не уезжала. Валера вот умеет просить, – подняв брови домиком, она тянет нежно: – Ну пожа-а-алуйста…