Мир цвета сепии

– Да мы ещё толком и не начинали, – Утконосый прихлопнул в ладоши и, потирая их, многозначительно смотрел на меня близко посаженными бойкими глазами.

– Да брось, Кирюша, зря время теряете. Идите, отдыхайте, я тут сам разберусь.

– Да вы что, товарищ капитан?.. А как же…

– Всё, етишкина мать! Бай-бай!

Один за другим оперативники вышли. Капитан закрыл дверь, снова сел за стол.

– Ретив Кирюша без меры, – заметил он, поморщившись. – А ты не переживай, сейчас парни рассосутся, и пойдёшь себе. Кстати, чего дома-то не живёшь?

– Скучно одному, не привык.

– Развёлся, что ли?

– Родители умерли.

– А чего так? Ведь нестарые ещё, наверное, были.

– Нестарые. Мама в начале позапрошлой зимы от рака умерла. Отец в этом феврале. Сердце подвело, – сказал я и спросил о Мигайло.

– В реанимации, – вздохнул капитан. – Представь, третий раз режут… Заговорённый, етишкина мать, инвалид.

– Так что, оперативники ваши так и будут методом тыка искать?

– Да нет, уже всё – дело в шляпе. Уже знаю, кто постарался.

– Не понял. Меня-то тогда зачем притащили?

– Видишь ли, ты – это больше Кирюшина инициатива, – снова поморщился Мальков. – Тебя хотели на завтра, то есть на сегодня оставить. На крайний случай, если других зацепок не останется. Я этой ночью уже пятерых допросил. И представь, не зря: выяснил кое-что.

Мы ещё побеседовали, потом оба, будто сговорившись, зазевали. На прощание капитан дал мне визитку со служебным телефоном и именем: Мальков Николай Васильевич.

– Обращайся, если что. Помогу чем смогу, – сказал он и добавил: – Ты уж извини, что так получилось. Кирюша этот… Тебе и так несладко.

Было семь утра. Прямо из отделения я поехал на работу. В раздевалке вовсю шло обсуждение: кто и как резал Мигайло? Сходились на том, что плохо резали, раз жив остался. Я и не подозревал, что колясочник настолько популярен. Моя история о налёте оперативников подлила масла в огонь: наперебой заговорили, сколько вообще на «Пятаке» крутится осведомителей. Андрей Семёнов, который был в некотором роде экспертом по криминальной жизни района, сообщил, что оперативник Кирюша (он узнал его по моему описанию) приходился родственником нашему участковому.

– Та ещё сука, – заметил он и рассказал, как Кирюша измывался над его дядей – теневым автомехаником.

Словом, немало нового узнал я в этот день и о нашем отделении, и о «Пятаке».

– Где ты был?! – вскричал Саша, лишь только я зашёл в квартиру. Оказалось, он уже три раза звонил в отделение, справлялся насчёт меня. Ему отвечали, что среди задержанных Дьяконова нет и не было.

Я рассказывал о допросе, Саша, расхаживая взад-вперёд по комнате, ерошил шевелюру, бормотал о «милицейском беспределе». Когда я закончил, он – не без театральности – положил мне на плечи руки и сказал:

– Ничего, брат, мы всё снесём!

Потом вытащил из заначки бутылку водки. Сели за стол. Мало-помалу разговор соскользнул на темы лирические: о мечтах, искусстве, любви. Расчувствовавшись, Саша заговорил о вещах сокровенных, о чём обычно принято помалкивать, хотя случается, что рассказывают по пьяному делу, когда всё трын-трава, лишь бы народ посмешить. Саша же выбрал форму исповеди (что ни говори, простоват мой друг). Речь шла о его хроническом невезении в отношениях с девушками. Слушать его было бы смешно, если бы не мучительные интонации в голосе. Первой была история о том, как Сашина однокурсница, девчонка-оторва, завлекла его в нежилой, заставленный строительными лесами дом. Они кое-как пристроились на стопке сложенных друг на друга паллет. У неопытного Саши ничего толком не вышло – только раззадорил партнёршу. Та разозлилась, стала его с себя сталкивать, шаткое ложе накренилось, и они упали. Саша особо не пострадал, девушка же приземлилась в собачье дерьмо, да ещё и нос расквасила.

Рассказав ещё парочку курьёзных случаев, Саша перешёл к главному: апогею своих любовных злоключений. Это особенно драматичное для него фиаско оказалось также и самым анекдотичным. Полгода ухаживаний, взаимная влюблённость, романтичная, нежная девственница Соня, мечты о совместном будущем. И вот кульминационный момент: они, обнажённые, в кровати; страстные поцелуи, слова любви; Саша занимает позицию, неловко поворачивается и… испускает газы!

– Звук, я тебе скажу, вышел омерзительнейший – треск, шипение и такая переливчатая трель, будто из меня фонтан перловки забил, – Саша кривился.

– М-да… – сказал я. – Печальная симфония.

– Да, смешно! Со смеху сдохнуть можно! Но ты только вообрази, что это значило для меня! Это ведь последний день Помпеи, Хиросима и Нагасаки вместе! Я всерьёз подумывал о самоубийстве.

– И чем закончилось?

– Месяца два прошло, я вроде как успокоился, решился позвонить. Дурак! Разрыдалась, назвала поганым животным… и ещё что-то подобное кричала. Не понимаю, – Саша обиженно моргал, – откуда столько злости? Будто я намеренно так поступил…

– Ну и хорошо, что так вышло. На кой хрен тебе такая дура, сам подумай? – утешил я и, подняв стаканчик, добавил: – Не переживай, встретишь ещё свою Суламифь!

Мы выпили, и я в свою очередь рассказал об Ане, о её красоте, о наших давних запутанных отношениях. Саша слушал с мечтательным выражением лица и, погрустнев, заметил, что это настоящий роман и что я счастливчик. Признался, что уже несколько раз передавал Юле цветы.

– Дам мальчишке рубль и пошлю. В следующий раз записку надо будет сочинить… Жаль, что стихов писать не умею… – вздыхал он.

После того утра, когда нагрянули оперативники, я как-то непроизвольно начал сторониться друзей юности. Не везло мне с ними. Да и не испытывал я большой потребности в компаниях. Взялся за чтение – благо, библиотечка у Саши была неплохая – и будто домой вернулся после долгой отлучки. Приходил с работы, ужинал и заваливался с книжкой под двойное светило абажура. На секретере вперемешку со львами и гепардами мирно паслись антилопы гну; на кухне под бряканье кастрюль бранилась Варвара Степановна: «Я те дам!»

Саша к моему выбору относился с пониманием: заглянет в комнату, увидит, что читаю, и тихонько прикрывает дверь. Застав меня однажды с «Замком» Кафки, он полюбопытствовал, много ли осилил. А когда я ему сказал, что читаю книжку не в первый раз, удивился: «Ну ты и фрукт… Мы, помнится, на факультете "Замок" этот как только не кляли».

Студентов можно было понять: тягучий, монотонный текст. Помню, пришлось помаяться, когда я впервые за эту книгу взялся. Несколько раз откладывал. Не бросил чисто из-за упрямства. Однако, в конце концов, поймал ритм, втянулся и следовал за стойким землемером до последней строки.

Эта муторная, но затягивающая история до странности походила на пересказ сна. Такая интерпретация была мне по душе (кажется, как раз в ту пору я проникся интересом к природе сновидений). Любил на эту тему пофантазировать, мешая в кучу всякую наукообразную галиматью, мистику и просто отсебятину. Представлял, например, что сны приходят к нам в виде радиоволн из параллельных вселенных, и мы видим обрывки бесчисленных вариантов наших жизней.

Со временем сногсшибательные теории перестали занимать, но сновиденческий пунктик у меня остался. Я даже методику специальную изобрёл. Устроившись где-нибудь в садике, я наклонял голову к плечу, прищуривался, гнал прочь посторонние мысли и старался внушить себе, что нахожусь в необычном месте. Иногда получалось: небо, дома, деревья, фонари – всё вокруг неуловимо менялось и окрашивалось в цвет сепии. Мне с детства нравился этот приглушённый нежный цвет. Цвет осени ― моей любимой поры. Я наблюдал за течением жизни отстранённым взглядом чужестранца или даже пришельца, и на меня накатывало – точно как в моих снах – предчувствие радостных открытий. Так я в свои фантазии погружался, так ими проникался, что иногда начинал дремать.

Чтение окончательно меня исцелило – по крайней мере, так казалось. Пришла пора возвращаться домой. Как-то вечером, дождавшись Сашу, я сказал ему, что завтра съеду. Он расстроился, стал уговаривать пожить у него хотя бы до конца лета. Не хотелось его огорчать, но решения я не переменил.