Модернизация и Архаика

Ярким примером подобной диглоссии[22] является Сборник ярлыков ордынских ханов митрополитам киевским. Текст (по всей видимости, тюркский) ярлыков переведен монахом-составителем на разговорный русский, а заключение, содержащее назидательное увещевание православным князьям – на церковнославянский[23]. Реальная правовая практика не нуждалась в «освящении». Право относилось не к сфере культурных ценностей, а к разряду властных практик.

Данное обстоятельство делало немыслимым сам процесс изучения права как дисциплины в каких-либо специальных образовательных учреждениях, а значит, и формирование какого-то подобия юридической отрасли знаний, правовой науки и класса юристов, освоивших ее с целью оказание правовой помощи и консультаций. Тем самым отсутствовал специальный слой профессионалов, прививавших усвоенные им правовые понятия различным слоям социума, включая его элиту и саму власть, а также тех ее исполнителей, которые были ответственны за отправление правосудия.

Современный исследователь истории русского права выражает данное обстоятельство словами о том, что это было «не столько верховенство закона, сколько верховенство при помощи закона» («not so much the rule of law, as rule by law»)[24]. Эту формулировку следовало бы расширить: «верховенство при помощи закона как одного из средств принуждения». Право в гораздо большей степени употреблялось как инструмент поддержания порядка, чем как высокая ценность торжества справедливости.

Данная ситуация напрямую вытекала из мессионерской природы языка Кирилла и Мефодия и продуцировала одну из уникальных черт Московской цивилизации, отличавших ее как от Западной, так и от Византийской.

Относясь к разряду практик власти, а не культурных ценностей, право не могло стать универсальным регулятором общественных отношений. Русский закон до принятия Соборного Уложения 1649 года оставался инструментом ограниченного применения в сфере уголовных наказаний и частных конфликтов. Принятие Уложения, а затем проведение судебных реформ Петра и Екатерины несколько изменило это ситуацию, но не могло вызвать коренной трансформации русского менталитета, оставив в силе его «родовую черту» в виде пониженного правосознания.

Впрочем, эти реформы (за исключением, может быть только сильно запоздавших александровских) так и не смогли поколебать фундамента московской системы, в рамках которой доминирует исключительная монополия центральной власти на законодательную деятельность (за исключением церковной юрисдикции). Данная доминанта резко контрастирует с плюрализмом систем права (помимо собственно королевского и церковного, еще и городского, торгового, манориального), процветавшим на средневековом Западе.

Задаваясь вопросом, что было главными причинами расцвета городского самоуправления в период европейского Средневековья (на примере Кельна – отделение города от власти как архиепископа, так и от герцога, создание собственных светских городских учреждений, собственной политической и правовой истории), Дж. Бергман отмечает, что одной из них явилась «идея постепенного овладения миром посредством права», ставшая «ведущим понятием, руководящим мотивом и в церковной и в светской сфере»[25].

Подобные умонастроения в Европе XI–XII веков стали следствием революционных перемен, восходивших в конечном счете к рецепции римского права. В силу вышеуказанных «изолирующих» факторов Русь оказалась в стороне от этих ранних волн европейской модернизации.

Так, например, даже в «республиканских» Новгороде и Пскове не было городских уставов, определявших процедуры взаимоотношений между князем и вече, народом и посадниками – и т. д. В Судных грамотах регулируются только вопросы, связанные с судопроизводством, причем это регулирование носит фрагментарный характер, подразумевая наличие огромного пласта норм обычного неписаного права: там отсутствует фиксация обязанностей должностных лиц, а также норм организации городской власти, свойственных статутам европейских городов. И это несмотря на то, что Новгород и Псков были вовлечены в торговую активность Ганзейского союза.

Для сравнения можно привести пример из средневековой жизни «братьев-славян», когда-то перешедших от письменности на глаголице и кириллице к универсальной для католических стран латыни. В 1272 г. в хорватском Дубровнике был принят Статут (Liber statutorum civitatis Ragusii) с предельно четкой фиксацией полномочий, обязанностей и процедур всех магистратур, а также венецианского наместника. Объем этого документа составляет 230 страниц латинского текста![26]

Структура феодальных отношений на Руси до сих пор остается гораздо менее понятной, чем западная, поскольку первая в отличие от второй практически не была зафиксирована в законодательных актах. То положительное наследие, которое западный феодализм оставил государствам Западной Европы (парламенты, гарантии судебной защиты от произвола, ряд личных и корпоративных прав и т. д.), по-видимому, могло быть оставлено и русским родовым феодализмом, но только при условии письменной фиксации в нормативных документах, а именно она-то и отсутствовала в условиях «профанного» позиционирования права.

В целом процесс перехода от обычного неписаного права к формальному писаному предполагает его рационализацию, устранению разного рода архаических элементов не только в самом праве, но и в общественных отношениях в целом. Логично предположить, что этот процесс на Руси был гораздо более медленным, чем в странах, подвергшихся тем или иным образом воздействию римского права.

Так, основополагающий для римского права принцип индивидуальной ответственности, воплощенный в юридической категории «лица» (persona), совершенно не был таковым для русского права (слово «лице» используется в Русской правде, но означает «украденную вещь»), в котором принцип коллективной ответственности в виде поруки в уголовной сфере применялся до начала петровских реформ, а в фискальной – в виде круговой поруки – вплоть до начала ХХ века.

На данном примере легко проследить такой феномен, как сочетание и симбиоз тенденций модернизации с элементами архаики. Институт круговой поруки при налогообложении в сельской общине сохранялся после всех «великих» реформ: Петра I, Екатерины II и даже Александра II, несмотря на всю их «прогрессивность» (особенно последних), просуществовав до начала XX века.

1.3.4. Модерн и архаика московской цивилизации

Некоторые исследователи усматривают начало «ранне- модерных» процессов в России намного раньше Петра – с XV–XVI веков[27]. Имеется в виду создание централизованных бюрократии, управления армией, фискальной системы и системы уголовных наказаний, свойственное в этот период всем европейским государствам, включая Московию и Османскую империю. На этом основании все эти государства – и западные и восточные – зачисляются в разряд «раннемодерных». Такое обобщение выглядит достаточно грубо. Действительно, в процессе военной конкуренции друг с другом эти государства вырабатывали некие общие институциональные признаки, без которых они были бы просто уничтожены (рекрутская армия, всеобъемлющая фискальная система, централизованная бюрократия, унифицированное законодательство). Однако при наличии этих общих признаков одни из них преодолевали в себе архаику различных аспектов своих социумов, а другие не только не преодолевали, но даже в чем-то усиливали.

Изоляция Руси от влияний ранней европейской модернизации означала «консервирование» таких пластов архаики, которые быстрее или медленнее изживались в странах, подвергшихся данному влиянию. Эта архаика не могла не получить отражение в структуре государства, ментальности народа; она не могла не наложить своего отпечатка на саму природу и «дух» русского социума.

22

О диглоссии см.: Успенский Б. А. История русского литературного языка. М.: Аспект Пресс, 2002. С. 24–26.

23

Памятники права периода образования русского централизованного государства XIV–XV вв. М.: Государственное издательство юридической литературы, 1958. С. 465–471

24

Weichardt G.G. Pre-Petrine Law and Western Law: The Influence of Roman and Canon Law. Harvard Ukrainian Studies. Vol. 19, 1995.

25

Берман Г. Дж. Западная традиция права: эпоха формирования. М.: Издательство Московского университета, 1998. С. 351.

26

Statut Grada Dubrovnika. Dubrovnik, Drzavni archiv, 2002.

27

Обзор этих исследований приводит сторонница данного подхода Нэнси Коллман: Колманн Н.Ш. Преступление и наказание в России раннего Нового времени. М.: Новое литературное обозрение, 2016. С. 14–34.