Пока я спала

Острова, острова.

Во рту образуется неприятная горечь, и к горлу подкатывает знакомая тошнота. Оливки, точно! Меня пытались кормить ими с рук, такими большими, мясистыми, противными. Оливками. Руки были прекрасны. Я закрывала рот и пыталась в сторону них даже не дышать, и тогда загорелые мужские руки сжалились и протянули мне большую соленую фисташку. Божественный орех.

И тут как ясное солнышко средь зимы: Никос!

Мой прекрасный грек, закат, дурацкая крепость. Я упала. Не спас меня мой величественный Кронос. Вот почему такая боль.

– Ни-кос, – тяну охрипшим голосом. – Подними меня, – на английском.

Не забыла. Хорошо, значит, мозг цел. Теперь главное, чтобы мой Кенни был жив. С трудом поднимаю ладонь и ощупываю свою грудь. Камеры нет. Нет, только не это, только не Кенни. Пытаюсь привстать и открыть глаза, но яркий дневной свет слепит, а тело пронзает стрела боли.

– Ни-ко-ос, – жалобно пищу я. Не бросит же он здесь, у подножия священного места, женщину? Даже если она теперь инвалид?

Из уголка глаза вытекает одинокая горькая слезинка. Она обжигает кожу, стекая к уху, и теряется там в волосах. Продолжаю попытки нащупать свой драгоценный фотоаппарат рядом, но все безуспешно, руки словно одеревенели, совсем не чувствую пальцев. И Никос не спешит на подмогу. В голове какая-то сумятица. Все смешалось в экспрессивные кадры: вино, горы, закат, цветастые бабочки. Причем тут бабочки – загадка. Пытаюсь собрать себя в одно целое болезненное тело, но это труднее, чем кажется, словно на мне лежит тяжелое пуховое одеяло, плотно прижимая к земле.

Постепенно мир наполняется не только звенящей болью, но и другими ощущениями. Например, холодом. Мне холодно лежать на земле. Это странно. Влажная дорожка от глаза к уху, оставленная горькой слезинкой, первая это чувствует. Кожу стягивает и странно саднит. Я выдыхаю и чувствую, как изо рта вылетает облачко пара. Но это же невозможно, да? Не летом на Санторини!

Собрав силы, снова приоткрываю глаза. Слегка-слегка, на миллиметр. Светло. Ночью? Я окончательно перестаю что-либо понимать. Странное чувство безысходности топит все рациональные рассуждения в очередном потоке слез. Я всегда была человеком повышенной эмоциональности (а не истеричкой, как утверждала сестра), но тут даже прожженный жизнью сухарь бы зарыдал. Я ничегошеньки не понимаю, и это чертовски пугает.

– С вами все в порядке? – раздается над головой.

Я набираюсь сил ровно на то, чтобы выдохнуть:

– Нет, – и снова ощутить влагу на щеках.

А по раздробленному сознанию бьет еще одна немаловажная деталь: я ответила по-русски. Потому что спросили меня тоже на родном языке.

– Вам помочь встать? – скорее чувствую, чем вижу, как надо мной кто-то склоняется.

Лба касаются холодные пальцы, скользят в волосы, сдвигают шапку. Я в шапке! Господи, что происходит?!

– Ничего себе! – присвистывает добрая женщина. – Я вызову скорую.

И мне совершенно не нравятся ее слова. Этот тон, завуалированно спокойный, таким разговаривают со смертельно больными, обнадеживая.

– У меня мозги на тротуар вытекли? – спрашиваю самое красочное, что пришло мне в голову.

– Нет, просто… ушиб, царапина.

Я точно умираю!!! Помоги мне, Господи!

Осмеливаюсь поднять руку и поднести к лицу, сквозь щелочки глаз вижу, что в варежках. Вот почему казалось, что пальцев не чувствуется. Тяну варежку второй рукой, продрогшими пальцами дотрагиваюсь до лба. Кончики пальцев касаются чего-то липкого, и я уже знаю, что увижу на них кровь. Не хорошо. Плохо. Я очень, очень плохо переношу вид крови.

Чувствую, как перехватывает дыхание, грозя вылиться в самую настоящую паническую атаку. Зима, Россия, я на земле вся в крови. Попахивает чем-то очень скверным. Политический заговор! Контрабанда наркотиков! Похищение пришельцами! И это самые приемлемые варианты. Мне страшно, очень. И слезы все льются и льются, чуть ли не превращая лицо в маску изо льда.

– Потерпи, девочка, – гладит меня по руке милая женщина, – скорую вызвала, скоро будет.

Странно, ничего не слышала, словно в информационном вакууме нахожусь, все звуки извне, кроме каких-то отрывочных, что обращены прямо ко мне, заглушил стук пульса в ушах. И паническая атака.

– Нужно кому-нибудь позвонить?

– Да! – почти вскрикиваю. Конечно, нужно позвонить. – Сестре, – прошу я. – Только телефон…

Ощупываю руками карманы, но сквозь огромный пуховик (вот и одеяло, которым меня прибило к земле) чувствую только ключи.

– Может в коляске? – спрашивает сердобольная женщина.

В какой еще коляске? Я что и правда инвалид??? Греция закончилась не страстным прощанием в постели грека, а сломанными ногами и травмированной башкой?! Жизнь кончена. Просто… кончена.

– Ой, малыш проснулся, – щебечет тетка.

Какой еще малыш???

Словно в ответ на мой вопрос, все тело скручивает от жалобного детского плача. Какая же безумная головная боль, боже, только чьих-то детей здесь не хватает, чтобы добить меня.

– Ну-ка, – начинает сюсюкать моя спасительница. – Посмотри, какая погремушка, – воздух разрезает убийственный шорох адского приспособления для младенцев.

Словно гречку в воспалённый мозг засыпают.

– Хочешь к маме? Да? А ко мне на ручки пойдешь? Мама пока не может подойти, у мамы бо-бо, – опытными методами успокаивает неугомонного ребенка женщина.

Так, стоп.

Чья мама бо-бо?

– Мама упала и бах! Но все будет хорошо, с мамой все хорошо.

Эм…

– Это не мой ребенок! – вмиг прорезавшимся голосом утверждаю я.

– Но как же?..

И хотя это тяжело, глаза неумолимо режет светом, перевожу взгляд левее, чтоб увидеть, что там за ребенок и с чего женщина взяла, что он мой. Маленький, щекастый, в огромном синтепоновом комбинезоне. Никаких признаков общей генетики. Это чей-то левый пацан, я к нему не имею ни малейшего отношения! Может, я и не понимаю, как оказалась здесь среди снегов России, когда только что провожала лето в Греции, но одно могу утверждать смело: этот младенец не мог вылезти из меня.

Не-а. Никак.

– Но я видела, как вы гуляете с коляской, – голосом работницы интерната для умственно отсталых, оповещает меня спасительница.

– Нет, – твердо говорю я, убежденная, что это бред.

Похищение инопланетянами звучит правдоподобнее, чем я, нарезающая круги с коляской.

– А, вы – няня, – наконец, выдвигается новая версия.

Мозг уже начинает плавиться от этой бессмыслицы. Он и так не чувствовал себя достаточно уверенно для диалога, а теперь просто приказывает срочно устроить перезагрузку всех систем, отрубить все мониторы и, возможно, слегка отформатировать диск. Чувствую, как глаза закрываются под тяжестью безумных событий и давящей боли и успеваю только решительно прошептать очередное "Нет".

***

Мне плохо. Сильно тошнит. Опять попалось ведро с гвоздями, а не хорошо амортизированный туристический автобус. Такими темпами скоро придется возить с собой специальные пакетики.

Я морщусь и крепче сжимаю веки, не понимая, почему все тело болит, как после Нью-Йоркского марафона. Я же отдыхала. А, нет, я упала. Точно.

А ещё мне снился странный глупый сон…

На очередной кочке автобус подскакивает, и я издаю болезненный стон. Всё-таки крепко я о старинные камушки приложилась. Хорошо, что в транспорт погрузили и куда-то везут.

– Никос? – мне бы воды. Пить хочется ужасно. И тошнит. Сильно.

– В сознании, – звучит поставленный женский голос.

Не Никос.

Чувствую странное похлопывание по правой руке.

– Как вас зовут? – обращается явно ко мне.

– Марина, – открываю глаза, темно. Из маленьких окошек автобуса льется рассеянный свет уличных фонарей, и я жмурюсь. Неприятно. Но успеваю рассмотреть медика.

Хорошо, что обо мне позаботились. Но черт его знает, как тут с этими делами для туристов.

– Страховка, – выходит хрипло. – В рюкзаке.

– Марина, грудью кормите?

Что за странный вопрос? Может у них тут это стандартный опросник для таких, как я, неудачниц, что летят с вековых лестниц башкой вниз? Кстати, вполне понятно, почему голова ощущается расколотой вазой.