Лютая охота

Он молча придержал открытую дверь, и Сервас с Самирой вошли. Сквозь тонкую переборку из соседней квартиры доносились звуки телевизора. Пройдя по коридору, они оказались в гостиной. Там горько рыдала женщина лет пятидесяти, с искаженным мукой лицом. Посередине комнаты стоял мужчина примерно того же возраста, в костюме и при галстуке. По их позам и поведению Сервас понял, что они не супружеская пара. Впрочем, в досье он прочел, что Мусу Сарра воспитывала одна только мать.

Мужчина в костюме испытующе их разглядывал, зажав пальцами нос, словно спасаясь от дурного запаха. Вряд ли он был действительно расстроен, просто афишировал трагичность ситуации. Адвокат, решил Сервас. Почему он здесь? Чтобы удостовериться, что полиция хорошо работает?

– Мадам, примите мои соболезнования, – начал Мартен. – Могу я узнать, кто предупредил вас?

Справа, где-то за пределами видимости, раздался женский голос, резкий, как наждак, а потом типичный хриплый кашель курильщика.

– Я предупредила, майор.

8

Эстер Копельман. Пятьдесят три года. Репортер газеты «Ля Гаронн». С этой дамой они часто пересекались. Она обладала всеми качествами хорошего журналиста: боевитая, жесткая, ушлая, она никогда не довольствовалась информацией из вторых рук и регулярно устраивала разнос своим сотрудникам, которые коверкали имена, терзали синтаксис и путали сплетни с фактами.

Жадная до работы, независимая, она обладала и главными недостатками людей своей профессии, и если уж поддерживала версию о чьей-либо причастности к преступлению, то с радостью плевала и на все тайны следствия, и на презумпцию невиновности.

И внешность у нее была весьма своеобразная: рост метр пятьдесят два без каблуков, лицо широкое и плоское, вьющиеся волосы, видимо, выкрашенные в темно-коричневый цвет, по оттенку напоминавший сапожную ваксу, и сильно накрашенные губы и брови.

– Здравствуйте, Эстер, – сказал Сервас.

– Привет, Мартен.

– Кто вам сказал? – поинтересовался он.

– Вы что, всерьез думаете, что я отвечу на этот вопрос?

В отличие от троих остальных, она носила маску. Однако сейчас маска была спущена вниз, потому что она смаковала чашечку кофе, придерживая блюдечко. Сервас готов был побиться об заклад, что им с Самирой кофе никто не предложит.

– Что произошло с Мусой? – в упор спросил человек в костюме. – Верно ли, как сообщила нам мадам Копельман, что его… гнали по лесу какие-то люди, а потом сбила машина?

Застигнутый врасплох, Сервас прищурился и в нерешительности взглянул на плачущую мать.

– С кем имею честь? – спросил он.

– Мэтр Фонбель, – ответил адвокат, поправив галстук и смерив полицейского взглядом. – Я защищаю интересы семьи.

Сервас посмотрел на адвоката, потом перевел взгляд на мать. Ее заплаканные глаза на секунду остановились на Самире, и, похоже, зрелище ее смутило. Тогда Мартен сделал знак Самире, и она начала рассказывать. Она описала аварию и погоню в лесу, опустив при этом, что у Мусы на груди было выжжено слово ПРАВОСУДИЕ, что он очнулся на прозекторском столе и что на голове у него была маска в виде головы оленя.

Сервас наблюдал за реакцией мадам Сарр. Страдание ее было огромно, целый океан слез. Этот образ – ее сын, бегущий по лесу от преследователей, как дикий зверь, – останется с ней до конца ее дней. Для нее Муса будет вечно бежать по этому лесу. Таково уж человеческое горе. И такова уж самая трудная сторона ремесла сыщика: быть гонцом с дурными новостями и отнимать и радости, и надежды.

Самира тоже выразила соболезнования матери и брату погибшего и повернулась, чтобы посмотреть на него. Шариф сразу же смерил «легавую» презрительным взглядом, в котором сквозили и почти физическое отвращение, и принципиальная классовая ненависть. И не только потому, что она была полицейским арабского происхождения, а потому, что она была женщиной-полицейским с арабскими корнями. Что еще презреннее в глазах Сарра. Самира глаз не опустила, и Серваса поразила безмерная, жгучая ярость, которая вспыхнула в глазах старшего брата.

– У вас уже есть подозреваемый? – поинтересовался адвокат.

– Мы только что приступили к расследованию, мэтр.

– Это верно, что у него на груди было выжжено слово ПРАВОСУДИЕ? – спросил Шариф Сарр голосом, в котором звенело бешенство.

Сервас вздрогнул. Мать снова залилась слезами. Адвокат шагнул к ней, но Шариф быстро пересек комнату, оттолкнул адвоката и обнял мать. Не выпуская ее из объятий, он повернулся к остальным. Глаза его сверкали.

– Это точно кто-то из легавых, – выкрикнул он. – Всем известно, что полицейские расисты. По вашей милости мой младший брат чуть не угодил в тюрьму, хотя был невиновен!

– Это вы убили моего сына! – вдруг взвыла мать. – Вы убийцы, душегубы!

Сервас без слов застыл на месте, словно ему дали пощечину. Впрочем, этот гнев был ему понятен. Разве он сам не впадал в ярость, когда кто-нибудь из коллег поддерживал взгляд на полицию как на структуру расистского толка, и тем самым бесчестил всю профессию? Он повернулся к журналистке:

– Это вы вселили в их головы такую мысль?

Эстер Копельман молча, с непроницаемым видом его разглядывала. Тогда он обратился к матери.

– Я хотел бы с вами поговорить без присутствия этих людей, – сказал он ей и Шарифу, указав подбородком на адвоката и репортершу.

– Я остаюсь, и никаких разговоров, – отрезал адвокат.

Сервас подавил вздох. Мать Мусы Сарра обернулась к Эстер Копельман. Та нагнула голову и поставила свою чашку на стол в углу столовой.

– Мадам Сарр, позвольте снова выразить вам мои соболезнования. Я вам действительно искренне сочувствую. Шариф, позаботьтесь о матери.

И она направилась к двери, на ходу попрощавшись с Сервасом.

– Когда вы видели сына в последний раз? – спросил он.

Мать бросила на него опасливый, враждебный взгляд и замялась.

– В пятницу… или в четверг… пожалуй, в четверг.

Они сидели в гостиной на диване и двух креслах.

– А когда он вам в последний раз звонил?

– Я не помню… На прошлой неделе… Он редко мне звонил.

– А в эти выходные звонил?

Она промокнула глаза платком:

– Нет.

– То есть с четверга у вас о нем не было никаких известий?

Мать заерзала на диване и помотала головой.

– И это вас не обеспокоило?

– Муса был уже совершеннолетний, – вмешался Шариф, сидевший в кресле справа от Серваса. – Он не всегда ночевал дома, то исчезал, то появлялся. И в этом не было ничего особенного.

– А где он ночевал, если не ночевал дома? – тихо спросила Самира.

Шариф Сарр ответил, глядя только на Мартена:

– У друзей… У женщин… Я мало об этом знаю… Повторяю еще раз: Муса был достаточно взрослый, чтобы распоряжаться собой.

– И все же вы были его попечителем, – заметил Сервас.

Шариф вздохнул. В воздухе повисла осязаемая недомолвка.

– Меня назначил судья… Это все идиотское правосудие с их дебильными правилами. Спрашивается, где они только все это берут…

– И вы помните, когда говорили с ним в последний раз?

Шариф снова испепелил его взглядом:

– К чему все эти вопросы? Я уже вам сказал: ищите прежде всего среди вас… Это вы его убили, – повторил он. – Вы или кто-нибудь из ваших… А теперь вы делаете вид, что расследуете … Но я знаю, что это все для проформы, чтобы сказать потом: «Видите, мы же провели расследование». Я знаю, что дело быстро закроют…

– Ответьте на вопрос.

– В четверг вечером. Он мне позвонил и сказал, что ночевать не придет, а останется у друзей. Сейчас каникулы, и занятий у него не было.

– У него были враги?

Зрачки у Шарифа сузились.

– Да мать вашу, сколько раз вам повторять? Вы, легавые! – снова выхаркнул он. – Только дети ваших легавых шлюх могли такое сотворить!

Мартен проигнорировал оскорбление.

– А кроме нас?

– Как насчет семьи той девчонки, что обвиняла его в изнасиловании, что скажете? – предположил парень совершенно хладнокровно.