Тень

Степа вспомнил странные дома, мимо которых они проходили по дороге к терему, и перебил профессора:

– А эти дома, они… это корни?

Вознесенский сначала нахмурился, недовольный тем, что его перебили, но потом снова расцвел.

– Как точно замечено! Именно так, корни. Исторические корни. Люди одушевляют дома, для них дом становится понятием, сопряженным со счастьем, с покоем или, напротив, с горем и болью. Как бы то ни было, дома пропитываются нашими чувствами и перестают быть банальным штабелем стройматериалов. Чем дольше дом стоит в одном месте, чем дольше люди живут в нем, тем глубже его корни проникают сюда – в подсознание города, в Подмосковие. Логично предположить, что такие пространства есть под каждым городом на планете, но это лишь моя теория. Вы понимаете, Степан, в вопросах путешествий мы здесь несколько ограниченны.

Профессор Вознесенский пристально посмотрел на Степу, а затем обвел взглядом всех собравшихся. По старой привычке, казалось, он ищет студентов, воспользовавшихся его лекцией, чтобы вздремнуть. Но в зале никто не спал, напротив, все довольно внимательно следили за профессором и Степой. Может быть, даже больше за Степой, по крайней мере, ему самому казалось именно так.

– Как я говорил, люди одушевляют дома, делают их живыми. И город становится живым, как становится живым улей благодаря разуму тысяч пчел, живущих в нем.

– А вы тогда кто?

Степа хотел удержаться и не перебивать, но он испугался, что если не остановить профессора, то он будет говорить бесконечно, и тогда Степа просто заснет. Вознесенский поморщился.

– Мы – все мы – забытые души. Потерянные. Вот вы, Степа, наверняка знаете о древней традиции класть умершим монеты на глаза? Древние греки верили, что этими монетами покойные расплачиваются с Хароном. С перевозчиком, который должен был перевезти их через реку Забвения из мира Живых в страну Мертвых. Древние греки были очень умны, очень! Конечно, никакого Харона не существует, но сам принцип они угадали верно. После смерти душа человеческая должна быть формально передана царству мертвых. Человечество знает об этом, это знание заложено в нашем ДНК, и именно поэтому обряды погребения существуют у всех племен мира. Погребенный мертвец передан, так сказать, вышестоящей инстанции. Из чего следует, что непогребенный покойник…

Степа уже не слушал. Он отчаялся и понял, что Вознесенский несет всю ту же ахинею, что и Фомич, просто другими, более красивыми и еще менее понятными словами. Не слушая профессора, он начал оглядываться по сторонам. Вознесенский продолжал:

– …ждем Страшного суда. Если мертвые, которых похоронили по всем правилам, сразу узнают о своей дальнейшей судьбе и отправляются в Ад или Рай, то мы вынуждены томиться в прихожей. И нет, отвечая на ваш незаданный, но очевидный, вопрос, – это не Чистилище. Чистилище подразумевает возможность изменить, так сказать, свой статус. Попасть ценой дополнительных усилий в Рай. Мы такой возможности здесь не имеем, тут можно только ждать. И мы ждем. Всех нас кто-то убил и как-то спрятал, кого-то утопили в Москве-реке, кого-то замуровали, спрятали в канаве, закопали в парке или расчленили и скормили собакам, как вот отца Валериана.

Тут Вознесенский приветливо помахал рукой одному из священников, стоявших при входе в зал, и Степа с ужасом увидел деталь, почему-то ускользнувшую от его взгляда: один из священников держал на согнутой руке голову. Голова была обглоданная, с запекшейся кровью в длинных седых волосах. Очевидно, это и был отец Валериан, о котором говорил профессор, потому что он весело подмигнул оторопевшему Степе.

Степа помотал головой. Нет, он не будет отвлекаться. Пока профессор Вознесенский рассказывал ему про подсознание и царство мертвых, в голове у него родилась спасительная мысль.

Он понял: да, в него стреляли, но он не умер, а впал в кому.

И все безумие последних часов есть не что иное, как галлюцинация. Он в коме, и все это ему видится. Степа когда-то читал в одной бесплатной газете, что людям в коме кажется, будто они попали в лабиринт, и те, кто из него выбираются, приходят в себя. Ну а все остальные так до конца жизни и бродят по глубинам своего подсознания. Эта мысль успокоила Степу. Раз все происходящее – лишь плод его больного подсознания и он в лабиринте, значит, надо просто найти из него выход, и все будет хорошо. А пока он подыграет своему воспаленному воображению и, может быть, усыпит его бдительность. Степа решительно повернулся к Вознесенскому.

– А вы, профессор, как здесь оказались?

Вознесенский разулыбался и чуть не замурчал от удовольствия. Степа только сейчас обратил внимание, как похож на большого важного кота этот пожилой ученый. Вознесенский ждал, чтобы Степа спросил его об обстоятельствах его безвременной кончины, и был доволен таким вопросом.

– Как хорошо, что вы спросили меня об этом, дражайший Степан. Дело в том, что после прихода советской власти в мою квартиру подселили соседей. В целях моего воспитания было решено селить ко мне исключительно благонадежные рабочие элементы. И вот в моем скромном жилище появились двое рабочих и колхозник, присланный в столицу на курсы по повышению квалификации. Что-то связанное с животноводством, впрочем, я до конца так и не понял. Четвертым моим соседом стал неожиданно тоже профессор, только бывший. Из университета его выгнали как неблагонадежного – он был поповским сыном, – тут профессор приостановился, снова снял пенсне и привычным движением вытер совершенно сухой лоб. – Мы сдружились с ним и проводили вечера в разговорах и научных дискуссиях, что в конечном итоге и сгубило меня. Товарищ от животноводства донес на меня в органы, приписав антисоветскую пропаганду. На меня! Я приветствовал революцию, я видел в ней торжество человеческого духа. Я ждал научного расцвета, когда отсутствие религиозной и государственной цензуры даст возможность таким ученым, как я…

Вознесенский осекся. Неприятные воспоминания захлестнули его. После небольшой паузы он продолжал уже более тихим голосом:

– Меня расстреляли в 1937 году на Бутовском полигоне вместе с сотнями других невинно оклеветанных людей. Когда экскаваторы начали копать рвы, мое тело, лежавшее сверху на куче, кто-то неудачно задел, и я покатился в канаву… Меня не заметили, и тело мое не перетащили в общую могилу, а завалили землей и… и вот я здесь. Неупокоенный мертвец в обществе таких же, как и я.

В зале повисла неловкая тишина. Профессор откашлялся и повернулся к Степану, которого там уже не было.

Пока все внимательно слушали профессора, Степа шаг за шагом тихонько пятился к двери и, когда взгляды всех в зале обратились на него, резко развернулся и бросился бежать. На крыльцо, бегом вниз по лестнице через три ступени… Он легко перепрыгнул сомкнутые бердыши стрельцов и исчез за поворотом.

Фомич, не говоря ни слова, вплотную подошел к профессору Вознесенскому и выжидающе посмотрел на него. Тихонько ругаясь, профессор подставил лоб и получил от старика крепкий щелбан.

– Я не понимаю, Егор Фомич, не понимаю, как тебе удалось предсказать его побег!

Фомич лишь хмыкнул и пожал плечами. Он повернулся к царевне.

– Государыня, прикажете догнать и вернуть?

Царевна посерьезнела. От веселой девушки, которая несколько минут с интересом наблюдала за происходящим с высокого трона, не осталось и следа. Она сдержанно улыбнулась Фомичу, но сквозь улыбку пробивалось беспокойство. Царевна прикусила губу и задумалась. Наконец она, кажется, приняла решение.

– Догони его, Фомич, но не возвращай. Просто пригляди за ним. Я думаю, он сам к нам вернется.

Глава 5. Москва. 1606 год

Гося с трудом втиснулась в маленький сундучок. Места тут отчаянно не хватало, но мать практически насильно запихнула девочку, крепко прижав сверху крышку. Обычно в сундучке лежало для нее постельное белье. Это был красивый резной сундучок, которым Гося очень гордилась: на нем были искусно вырезаны разные смешные звери. И вот теперь ей приходится в нем прятаться. Госе было очень страшно. Скрючившись, она старалась дышать потише, чтобы получше слышать, что происходит снаружи.