Страница 6 из 22
Глава 2
«Стану как в сказке жить, мед-пиво пить, во дворце, слуги во всем угождать будут, в ноги кланяться! Стой! Ты о чем, мерзавец, теперь мечтаешь — над людьми измываться?! Забыл уже, как сам жил?!»
Алексей одернул себя мысленно — действительно, нехорошо как-то получается. Он ведь искренне разделял коммунистические идеи, а тут размечтался как «новый русский» — как бы народ заставить себе служить, и тиранить его, обдирать как липку.
— Стыдись, — буркнул он себе под нос, и встал с топчана. Огляделся — и удивился несказанно.
— Это не изба, — подозрения усилились — в углу у топчана выступала кирпичная стенка, обмазанная и в побелке. Прикоснувшись рукою, убедился, что теплый камень. Хмыкнул — печь, и топится она по белому, на то похоже. Дым ведь, зараза такая, во все щели пролезет, как их не заделывай, и потолок был бы не в пятнах копоти, а в саже.
— Странно, моей одежды нет, на полу домотканый коврик, такой у бабушки был в комнате, свеча, стол и лавка, топчан… И все?! А где моя одежда? И чем лужицу поганую подтереть?!
Алексей огляделся, ничего похожего на половую тряпку не имелось. Зато узрел под топчаном большой горшок с крышкой, похожий на «ночной». Не поленился и достал — так и есть — «параша». Пованивало от емкости, видимо, не мыли после «употребления» толком.
— И это все?!
Алексей прикусил губу — диспозиция ему перестала нравиться. Либо это опочивальня — но тогда зачем в ней стол с лавкой. Или просто комната — но тогда возникает закономерный вопрос — куда делась одежда и обувь. Ведь перед сном ее складывают на стул, то есть лавку, а те же тапки стоят рядом с кроватью. А тут ничего нет от слова совсем — даже на стене нет, а ведь гвоздь вбить в бревно проще простого.
Подошел к двери, сбитой из толстых плах, толкнул — не открылась, стояла как каменная стенка.
— А может я под замком? Взяли и посадили под арест?! Но тогда почему окно решеткой не забрано, и креста дорогого меня не лишили?! Может быть, просто дверь в пазы плотно входит, и нужно сильнее толкнуть?
Придя к такому выводу, Алексей тут же приложил достаточные усилия, навалившись плечом. Дверь стала отползать по миллиметру, и он, вдохновившись результатом, удвоил натиск.
— Ой, мать…
За дверью что-то бухнуло, послышались слова, напоминавшие ругань — еле слышно произносились слова, и весьма недовольным тоном, напоминавшим «бухтение», но, несомненно, на русском языке — ругань на котором всегда одна и та же. Объяснял ему один знающий человек, что русский мат аналогов не имеет. А дело в том, что все европейские языки в плане ругани построены на оскорблениях, проклятиях и богохульствах, и лишь русские всегда поминают процесс сотворения человека и все связанные с ним проблемы, включая разнообразные связи, в том числе и родственные.
— Сей час, царевич, прикорнул я малость!
«Надо же, не ошибся — я на самом деле царевич. Это я удачно перевоплотился — было бы хуже в тюрьме очутиться».
Алексей отступил на несколько шагов и уселся на топчан. Дверь открылась, и в комнату вошел мужчина лет тридцати, волоса длинные, рыжеватые, или шатен — все же в комнате стоял сумрак. Одет в старинное иностранное платье — кафтан темно-серого сукна, под ним камзол, белый галстук, коротенькие штанишки красного цвета, серые чулки или гетры. На ногах солидные полуботинки с большими пряжками — все как в фильмах, про петровскую эпоху, а посмотрел их Алексей немало. «Юность Петра» и «Россия молодая», да и другие тоже.
— Вот, испей кваса, царевич. Здесь в Режице его помнят, как делать, не забыли — а то чухна, да немчины здешние только глаза умеют пучить, дрянь всякую пьют, а квас не ставят. Вот, испей, Алексей Петрович!
«Надо же, он мое имя с отчеством знает. Значит, не Иван-царевич я, это только в сказках имя одно, как Бова-королевич. Точно, колдун постарался. А это слуга его, вон как мне угождает!»
Жидкость оказалась холодненькой, с пузырьками, щипала язык, вкус с небольшой горчинкой.
— Из репы квас ставят, этим летом хлебушко у них не уродился. Тут пашен добрых нет, а на болотах что вырастишь?! Ничего, как приедем, батюшка-царь тебя приветит, а я в баньке тебя отпарю, с веничком, а квас у нас не чета этому, хлебный дух от него страсть!
«Странно, а ведь голос у него дрогнул в конце, когда про царя заикнулся,
— А к батюшке мы в Москву едем, или в Киев?!
Брякнув про последний город, и увидев заметно округлившиеся глаза слуги, выругал себя, вспомнив уроки истории в шестом классе. Хотя учительница постоянно мямлила, но многое рассказывала верно, да и фильмы исторические смотрел, и книги читал — по программе требовали, два экзамена сдал на четверки — по истории и литературе.
«Дурак, в Киеве ведь только князья были, а в Москве вроде цари. Глупость сморил. Надо в сторону разговор увести».
И сразу спросил, видя, как слуга начал открывать рот, опередил:
— А ты чародею служишь, волшебнику, что меня сюда перенес и тело новое дал?! Как тебя зовут?
Слуга от таких слов прямо присел, будто ноги разом ослабли. Глаза уже не то что округлились, из орбит вылезли, а челюсть отвисла как у собаки. Деревянный ковш выпал из его рук, хорошо, что пустой был — только звук от падения по комнатенке прокатился.
— Это ж, что такое, царевич-батюшка, Алексей Петрович?! Какой чародей, какое тело?! Волшба злокозненная! То-то ты во сне бредил, приказывал красными знаменами махать! Горбатого поминал словами нехорошими, врагом отечества называл, иудой!
Слуга запричитал горестно, лицо за считанные секунды буквально залила смертельная белизна — как побелка на печи.
— Ой, дурень я, ты ведь вчера упал, когда штоф хлебной водочки изволил выкушать, и головой о печку ударился. Ой, горе какое! Ведь у тебя там шишка вскочила!
Слуга сунул свою ладонь в его волосы на затылке, что-то там нажал пальцами. Алексей, изрыгая вычурную ругань, оттолкнул мужика. Дотронулся сам до больного места — действительно, пальцы нащупали шишку, с небольшое яйцо, пусть не куриное, а перепелиное точно.