Страница 27 из 64
– Ну, докладывай, докладывай уже!
– За Миколой-рыбником посмотрел, он все к Пармине-вдовице шастает, на Захолмье, что за детинцем почти…
– Знаю я, где Захолмье! – жестко перебил дьяк. – Дальше! И давай – ближе к делу.
– Так вот, – торопливо сглотнув слюну, продолжал Онисим. – Пармина тоже из веси, да все они, тварюги белоглазые, вечно что-то недоброе замышляют…
– Сказал же! Ближе к делу.
– Так и язм… Вызнал: кудесница Серафима, сестрица Манефы-волхвицы, третий день уж у Хярга-бондаря обретается, он ее, змей, приютил.
– Серафима – здесь?! – изумился Ларион Степаныч. – Что, и в самом деле мстить явилась? Вот дура-то!
– Для поганых-то язычников как же без мести?
– Ну, оно так, так, – дьяк ненадолго задумался, улыбнулся. – Так это же хорошо, Онисим! Это же просто замечательно, когда зверь сам на охотника бежит. Теперь и по лесам людишек слать не надо, Серафиму эту искать.
– Да что ее искать-то, господине? Знаем ведь, где жила.
– Все равно! Лес – есть лес. А вдруг – на севера, в важскую землю иль еще далее подастся? Не найдем вовек.
Встав, Ларион Степаныч радостно потер руки:
– Это хорошо, что она сама пришла. Прям как нарочно.
– Она, господине, ведь мстить явилась, – глухо напомнил Онисим. – Как бы чего не сотворила, змея.
– А мы не дадим сотворить! Прямо утречком раненько и возьмем – тепленькую. Да, выжидать не стоит – с кудесницей-то глаз да глаз. Пошлю с утра людей воеводе – возьмем! На вот тебе…
Дьяк отсчитал несколько монет, Онисим взял, поклонился.
– Ну? – Ларион Степаныч вскинул глаза. – Чего ждешь-то? Мало?
– Не, господине, – парень помялся. – Еще одна весточка есть, уж и не знаю, важная али нет.
– А это уж позволь мне решать! – строго прикрикнул дьяк. – Говори!
– Антип Чугреев в Белеозере объявился, ватажник и лиходей.
– Чугреев? – Ларион Степаныч задумчиво скривился. – Слыхал, слыхал. Думал, и в живых уж его нет.
– Да все так думали, господине. А он – вот он – жив! С Никиткой Кривоносом, дружком моим, в корчме у Одноглазого Нила встречался. В новую ватажку звал!
– Так-та-ак, – дьяк почмокал губами. – Ватажка, значит… А тебя Никитка еще не позвал?
– Не, не позвал. Но, мыслю, что кликнет. А язм откажусь: одно дело – на пару, а другое – ватагою. Делишки, оно конечно, побольше, да ведь и запросто сгинуть можно.
– Постой, постой, – тут же сказал Ларион Степаныч. – Ты, Онисим, как позовут – не отказывайся. Пойди в ватажку-то, пойди, она нам сгодится, ватажка. Парень ты не дурак, себя проявишь – в том, чем смогу, помогу. А потом… ватажка, – дьяк хищно скривился, – оно хорошо, когда под боком, когда управляема. Ладно! О ватажке особо поговорим – зайдешь на седмице. А сейчас – иди.
– А колдунья? Я б ее…
– А то уж не твоя, парень, забота!
Опершись спиной о бревенчатую стену баньки, Вожников допил поднесенный волшбицей Серафимой квас – и в самом деле забористый, даже можно сказать – крепленый, утер ладонью губы:
– Значит – никогда, да?
– Поверь, я не со зла, – присев рядом, девушка мягко улыбнулась. – Просто, что чувствую, то и говорю.
– А чувства тебя не обманывают?
– Не знаю. Скорее – нет. Иначе б не была бы волшбицею. Как сестра.
Серафима закусила губу и, присев на лавку рядом с Егором, снова разрыдалась, уткнувшись парню в грудь.
– Ну-ну, – молодой человек погладил ведунью по волосам. – Что ты все плачешь-то?
– Сестрицу жалко! – девчонка всхлипнула, вытерла рукавом слезы. – Ты пойми, Егорий, мы ж никому ничего дурного не желали, просто жили себе, молились своим богам, да помогали людям. Кому рану заговорить, кому – зубы, да кому что! Черное, злое чаровничество – никогда. То и нам самим – недобро. Поверь, так было… А сейчас… Сейчас я – черная. Явилась мстить!
Выпрямившись, юная ведунья гордо вскинула голову, да так, что Вожников невольно залюбовался ею, протянул руку, обнял:
– А ты красивая.
Волшбица улыбнулась, ускользнула, как ускользает во сне видение, морок. И все же Егор успел схватить ее за руку, притянул к себе, да, ласково усадив на колени, принялся целовать в губы, в шею… теплую, нежную…
Девушка прикрыла глаза, вытянулась:
– Ах, как ты… как ты умеешь. Ах…
– Ложись, милая, и ни о чем больше не думай.
Молодой человек осторожно стянул с девушки платье, нежно погладил пупок… ниже… с жаром поцеловал-поласкал грудь… Прижал к себе, обнял…
– Ах…
– Выходит, и вы, ведуньи, все же чего-то не знаете…
Ушли, улетели куда-то ввысь закопченные стены бани, стало вдруг светло и радостно… Одному Егору? Обоим? Да, конечно, обоим, а как же!
– Знаешь, а все же хорошо, что я тебя встретил, да?
Волшбица ничего не ответила, лишь смущенно фыркнула.
– Ты у этого кулака живешь, как его… Хярга?
– Не живу, просто пришла. Хярг приютил, он же из наших.
– А почему – Серафима? Ты ж ведунья, язычница?
Девушка повела плечом:
– Просто так в деревне прозвали. Это внешнее, для чужих, имя… как и Манефа. Ах, как я им отомщу! А ты иди, наверное… поздно уже.
– Скорей – рано.
Егор усмехнулся и прислушался: показалось, будто кто-то ходит во дворе. Хозяин, Хярг? Почему так рано? Впрочем, мало ли в усадьбе дел? При натуральном-то хозяйстве.
Вот резко залаял пес… взвизгнул, замолк.
Серафима с тревогой посмотрела на дверь, привстала…
Егор махнул рукой – сиди, я пойду, открою.
Никакие предчувствия его в этот момент не обуяли, ни о чем таком нехорошем не думалось, да и что такое могло случиться еще, когда – «Нет! Никогда». То есть, если верить темноглазенькой кудеснице Серафиме – всю оставшуюся жизнь здесь, в пятнадцатом веке, сидеть придется. Ага!
Нет, показалось. Никого во дворе не было. Вожников распахнул дверь, выглянул… и, получив поленом по лбу, тяжело осел наземь. Полный нокаут!
– Да говорю же, не в детинец его поволокли, а на чью-то усадьбу, – волнуясь, убеждал Федька. – Я запомнил – куда.
– И большая усадьба? – задумчиво осведомился Чугреев. – Народу-то много в ней?
– Да не усмотрел я, сколь в ней народу. А усадьба сама не так уж и велика… но ограда высокая. Эх, дядько Антип, чтоб мне пораньше-то тебя встретить! Как раз бы и перехватили лиходеев по пути.
– Ага, перехватили – вдвоем-то?
Антип скривился, и Федька сконфуженно замолк, припоминая, как совсем случайно, отправившись на заутрене в дальнюю церкву – просто из любопытства, хотелось посмотреть храм – вдруг столкнулся с неведомыми людьми, тащившими под руки какую-то растрепанную черноглазую девицу и парня без признаков жизни. В парне отрок, к ужасу своему, и признал Егора, да, живо смекнув, что к чему, таясь, пошел невдалеке сзади, так и проследил путь.
– Люди, так мыслю, ратные – парняги все, как на подбор, дюжие, рослые, – вспомнив важное, промолвил Федька. – У кого копья короткие, а у кого и сабля.
– Ну, вот, – высморкавшись, буркнул Чугреев. – А ты говоришь – вдвоем!
– Так они потом из этой усадебки-то – вышли. В детинец ушли.
– Это ты проследил, что в детинец?
– Не… подумалось так.
– Подумалось ему, – Антип сплюнул и грязно выругался. – Эх, Егор, Егор – и чего тебя ночью-то понесло куда-то? Со мной хотя б посоветовался. Вот дурень-то!
– Он же предупредил, чтоб не искали.
– Я и говорю – дурень. Наверняка к девке той пошел, с которой его, ты говоришь, тащили. А там… там всякое могло быть. Хяргова-то усадебка на отшибе, глуха, – Чугреев покачал головой и задумался, поглядывая на светлеющее небо.
Где-то на том берегу, за Шексной, занималась заря, играли на вершинах сосен и елей золотисто-рыжие сполохи, первые солнечные лучи разгоняли туман, по всему чувствовалось, что денек выдастся погожий, по-настоящему весенний.
– А до ледохода-то еще не так уж и скоро, – пробурчал себе под нос Антип. – Жаль Егоршу – ватажник бы лихой вышел.