Внук Петра Великого.

— Я не понимаю…

— Пойдемте, я вам все сейчас покажу, — хоть он и муж теткин, но все одно — тайный, поэтому не пойти за моим высочеством без уважительной причины не мог, так что ему только и оставалось, что, вздохнув, направиться следом за мной.

Уже через пять минут мы стояли возле моей кровати, которая медленно, но верно, превращалась в болото.

— М-да, здесь никак нельзя оставаться, — наконец, выдал Разумовский. — Потолок совсем прохудился, вон ведь как.

— Да что вы говорите? — съязвил я. — Удивительно, не находите?

— Что вы предлагаете, ваше высочество? — Разумовский прямо посмотрел на меня. Сын гетмана, он не вписывался в куртуазные игрища высшего света, и отличался иной раз обескураживающей прямотой. Этим он напоминал мне Суворова, который тоже не любил словесных кружев, и был по военному прям и зачастую резок.

— Я предлагаю перевезти меня утром в Лефортовский дворец, — теперь настала очередь вздыхать мне. — Просто не вижу другого выхода, потому что жить на конюшне категорически отказываюсь, так и знайте.

— Елизавета Петровна не любит этот дворец, — Разумовский покачал головой. — Она может воспротивиться.

— Так ведь я не ей предлагаю туда переехать, — я не выспался и чувствовал раздражение. — А почему она его не любит?

— Там была резиденция Петра II, — ответил Разумовский, словно мне это о чем-то говорило и могло все объяснить. — В общем, это как-то связано с покойным императором.

— Алексей Григорьевич, уж поспособствуйте мне, сделайте одолжение. Я-то ведь не покойный император, а вы сами видите, здесь невозможно оставаться. Выкидывать же кого бы то ни было из с таким трудом размещенных людей, чтобы мне комнаты освободить… Не по-людски это будет, — я указал рукой на продолжающийся потоп. — Ну посмотрите сами, здесь невозможно жить. А в Москве мы проведем еще несколько месяцев, тетя говорила, что, возможно, до лета.

— Ну, хорошо, — наконец, произнес Разумовский. — Я попытаюсь уговорить ее величество позволить вам, ваше высочество, переехать в Лефортовский дворец.

— Я буду вам так благодарен, — последние слова я произнес абсолютно искренне.

Разумовский ушел, а я поплелся искать себе кровать, чтобы хоть немного поспать до утра. Кровать нашлась в соседней комнате. Принадлежала она, по-моему, Румбергу, который где-то шлялся, наверняка, у какой-то веселой вдовушки. Ну, я надеюсь, что у вдовушки, и вполне живой и сильно разъяренный муж не насадит моего слугу на вертел. Не раздеваясь, я упал на нее, не обращая внимания на пытающегося что-то сказать Криббе, и уснул неспокойным сном.

— Ваше высочество, просыпайтесь, — кто-то настойчиво меня будил, хотя у меня складывалось впечатление, что я уснул буквально минуту назад. Все еще находясь в полудреме, я сел на кровати, и лишь после этого открыл глаза. Передо мной стоял Криббе. — Ваше высочество, — повторил он, тщательно проговаривая русские слова, потому что я фактически запретил всем прибывшим со мной обращаться ко мне по-немецки, закрывая на это глаза лишь в том случае, если сказать нужно было много, а словарного запаса не хватало. — Приходил граф Разумовский и сообщил, что мы можем переезжать в…

— В Лефортовский дворец? — я зевнул. Ничуть не сомневался, что Алексей Григорьевич сумеет тетку убедить в необходимости моего переезда.

— Да-да, в Лефортовский дворец. Он также велел передать вам это, — и Криббе протянул мне скрученную в трубочку бумагу, перевязанную лентой. Открыв послание, я прочитал, что там было написано, помотал головой, решив, что что-то недопонял, все-таки написано было довольно вычурно, и это мешало восприятию. Перечитав еще раз, аккуратно свернул дарственную снова в трубочку и перевязал ленточкой. Елизавета не просто разрешала мне переехать в Лефортовский дворец, она мне его дарила. Как было написано на небольшом листке, вложенном в дарственную, это был подарок на мой день рождения, во время которого она совсем запамятовала и оставила меня совсем без подарка. Что ни говори, а назвать ее скупой на подобные подношения было нельзя. Уж не знаю, что ей рассказал Разумовский, наверное, что я едва не утонул в собственной постели, и нуждаюсь в успокоении нервов. Просто классическая ситуация для известных мне по моему времени мажоров, только вот мне подобное не слишком нравится. Как бы портив себя народ не настроить, еще и месяца не прожив у Елизаветы. Что ни говори, время, может быть, и меняется, но люди остаются людьми и привычки их также никуда не деваются.

— Как скоро мы сможем выехать? — я протер лицо руками, все-таки ни черта не выспался.

— Граф сказал, что выслал человека, дабы во дворце приготовились к нашему приезду, — Криббе задумался. — Я так понимаю, что он довольно заброшен, и там не мешало бы провести ремонтные работы. Но как временное жилье подойдет. Тем более, что в вашем возрасте дозволительно не устраивать приемов и званных вечеров. Проблема в том, что во дворце слишком мало прислуги, и я хотел бы уточнить, где русская знать набирает людей, которые бы присматривали за домами?

— Полагаю, что из своих крепостных в основном, — я пожал плечами. — Ну и на самые ответственные должности, вроде дворецких, нанимают по протекциям.

— Крепостные, — Крибб смотрел мимо меня. — Для меня это все еще странно звучит.

— А чернокожие рабы, для тебя звучат нормально? — я уже давно перешел к нему на «ты», но Криббе, вроде бы, не возражал.

— Ну, они ведь чернокожие, — протянул он, затем мотнул головой. — Это совсем другое.

— Да? И почему же? — я глянул на него, не сумев сдержать насмешки. — И крепостной и раб — суть люди, и различаются лишь цветом кожи и вероисповеданием, но это уже вопрос к миссионерам.

— Это демагогия, — Криббе покачал головой, явно не соглашаясь со мной. — К тому же еще точно не доказано, что дикари являются людьми в полном смысле этого слова.

— Да, это демагогия, ты прав, — я продолжать смотреть на него, и Криббе было не по себе от моего пристального взгляда. — А как давно мы московитов считали едва ли не дикарями? Варварами, так точно. Может быть, и они не люди? А ведь во мне течет кровь императора Петра, и я не хочу, чтобы меня считали недочеловеком, — Криббе вроде бы дернулся, чтобы возразить, но я ему не дал этого сделать. — А сколько лет назад с трудом, скрипя зубами, все же признали наличие души у женщин?

— Это слишком скользкая тема, ваше высочество, — капитан выдохнул. — Возможно, вы правы, я не могу пока ответить как-то достойно, — тут я с досадой понял, что мы опять говорим по-немецки. Когда я уже начну осознанно переходить с одного языка на другой? — поклонившись, он вышел из этой маленькой комнатушки, в которой даже крохотного окна не было. Не удивлюсь, если это окажется в итоге кладовкой.

— Ты так говоришь, потому что своих крепостных у тебя нет, — поднявшись, я сделал несколько энергичных упражнений, чтобы разогнать кровь. — Вот с кем с кем, а с крестьянами я пока ничего сделать не смогу, как бы ни хотелось. Экономика страны пока не выдержит такого потрясения. Единственное, что я, наверное, смогу, это как-то облегчить их жизнь, но полностью освободить от крепости — пока я даже думать об этом не буду.

В комнату заглянул Гагарин.

— Предлагаю выдвигаться, ваше высочество. Погода сегодня прекрасная, солнечно и морозец легкий, так что можно верхом до немецкой слободы проехаться. А Крамер проследит, чтобы все вещи были уложены и доставлены следом, — судя по довольной роже Гагарина, его вполне устраивало то, что мы переезжаем из Кремля, как, впрочем, и всех остальных, включая меня. а вот идея сесть в седло мне не слишком понравилась, потому что ездил верхом я откровенно плохо. Судя по тому, что тело герцога никак мне не помогало, с самим Карлом Петером дела обстояли ничуть не лучше. С другой стороны, зимой сильно по улицам города не разгонишься, так что вполне можно было и проехаться. К седлу-то все равно надо было приучаться, чтобы на какой-нибудь охоте не опозориться. Кстати, про охоту.