Страница 9 из 38
Молодой человек погрузился в одиночество, упорно отрицая перебои с сердцем и телесные волнения, пытаясь подражать целомудренным рыцарям Круглого Стола или героям Дикого Запада, но импульс мужской природы то и дело всё разрушал. Эта тупая боль и не имеющее названия смущение овладели им окончательно, если не сказать навсегда, пока он сам не положил конец своим мучениям. И не приди Ольга на помощь, молодой человек тронулся бы умом.
Женщина видела его рождение, была рядом с ним во все важные моменты детских лет, знала его, точно сына. И даже малейшие изменения в мальчике не ускользали от её глаз. Выводы, своевременно не сделанные при помощи здравого смысла, становились ясными благодаря её таланту волшебницы, основу которого составляли знание душ других людей, помогавшее наблюдать хорошее зрение, и доля наглости, с помощью которой она на ходу придумывала советы и предсказания. Но, чтобы увидеть беззащитность Грегори, никаких способностей к ясновидению не требовалось.
В то время Ольге уже было за сорок, приятные округлости молодого тела оплыли жиром, а кожу иссушили непостоянства цыганской жизни, но, несмотря на это, ещё сохранились изящество и стиль, ниспадающая на плечи рыжеватая грива, шорох юбок и резкий смех. Она так никуда и не уехала, но уже не занимала лишь одну комнату — она купила собственность, которую превратила в подобие храма, где целую комнату выделила под лекарства, намагниченную воду и все известные виды трав. В другой комнате она занималась лечебным массажем и абортами, а просторный зал отвела под сеансы по спиритизму, магии и гаданий.
Грегори она всегда принимала в комнате над гаражом. В тот день молодой человек был сильно истощён, и её снова взволновало грубое сострадание, которое она всё чаще испытывала к нему последнее время.
— В кого ты сейчас влюблён? — смеялась она.
— Я хочу уйти из этого гадкого места, — промямлил Грегори, подперев голову руками, сломленный врагом, расположенным внизу живота.
— Куда ты намерен идти?
— Да куда угодно, хоть к чёрту, мне всё равно. Здесь ничего не происходит, и совершенно нечем дышать, я задыхаюсь.
— Это проблема не квартала, а твоя. Ты задыхаешься в своей собственной шкуре.
Гадалка достала из шкафа бутылку виски, плеснула от души в его стакан и в свой, подождала, пока он выпьет, и налила ещё.
Молодой человек не привык к крепким напиткам. На улице стояла жара, окна были закрыты, а аромат от смеси ладана, лекарственных трав и пачули сгущал воздух. Он с содроганием вдохнул запах Ольги. В мгновение благотворного вдохновения эта бабища подошла к нему сзади и заключила в объятия, опустившиеся груди прижались к спине, покрытые безделушками пальцы вслепую расстёгивали рубашку, а он тем временем словно окаменел, парализованный и удивлением, и страхом одновременно.
Тогда же она принялась целовать его шею, засовывать язык в уши, шептать русские слова, исследовать тело умелыми руками. Она осмеливалась трогать там, где ещё никто и никогда его не касался, пока он сам, всхлипнув, не оттолкнул женщину, полетев со скалистого берега, не видя дна, сотрясаемый смесью страха и предвкушения блаженства. Он не знал, ни что он делал, ни зачем заставил себя вернуться к ней. Отчаявшись, он в спешке разорвал на ней одежду, напав на жертву, точно обуреваемое ревностью животное, катаясь в обнимку по полу, пинаясь и тем самым снимая брюки, прокладывая себе путь между нижних юбок.
Так, в порыве отчаяния, он всё глубже проникал в женское лоно и сразу же куда-то обрушивался с криком, попутно полностью опустошаясь так, словно во внутренних органах лопнула артерия. Ольга дала ему немного передохнуть на своей груди, почёсывая ему спину, как делала не раз, когда он был ребёнком, и, сочтя, что его начинает мучить совесть, просто встала и пошла закрыть шторы. И тотчас стала спокойно снимать порванную блузку и помятую юбку.
— Теперь я научу тебя тому, что нравится нам, женщинам, — сказала она, улыбнувшись в очередной раз. — Первое — не нужно торопиться, сынок…
(Из «Бесконечный план»)
Первая любовь
Первая любовь подобна оспе — она оставляет неизгладимые следы.
(Из «Дочь фортуны»)
Для первой любви не существует возраста. Она может накрыть в любой момент жизни, и полагаю, что всегда будет столь же сильной, как и чувство Ромео и Джульетты, этих легендарных возлюбленных, с кем уже более пятисот лет соотносят пылающую страсть. И всё же в молодости любви присуща степень безумства, которая впоследствии пропадает: она исключительна, слепа, трагична — американские горки, на которых то паническое восхваление, то мрачный пессимизм. Созданная Шекспиром пара — очень молода, хотя, судя по произведению, это не ясно: общее мнение таково, что ей тринадцать лет, а ему — пятнадцать. Это объяснило бы возвышенную речь для взаимной характеристики и преувеличенную в два раза поспешность самоубийства. Будь они старше, возможно, богаче описывалась бы и стыдливость, и всё было бы более приближено к реальности, но в этом возрасте подростки задыхались во всплесках гормонов, и пока не была развита часть мозга, просчитывающая риски и осознающая последствия от каждого действия. Я понимаю это отчуждение подросткового возраста, потому что сама его пережила. Первая любовь, точно удар дубинкой, обрушилась на меня ещё в Ливане (рыжий с большими ушами осла молодой ливанец на скутере с личным шофёром, которого я уже упоминала, — это всё были романтические мысли, лишённые сексуальной озабоченности). А, возможно, она пришла ко мне в возрасте Джульетты, в мои тринадцать, и, как и она, я охотно убивалась по данному поводу, разве что мне приходилось делать это в одиночку, поскольку мой Ромео не разделял потрясение, которое не давало мне покоя. Этот изматывающий меня бред лишал меня и силы, и стойкости. Объектом моего увлечения стал направленный на Кипр некий военный, молодой человек из Англии, который приехал в Эймт в отпуск на неделю. Он ворвался, точно комета, осветив мою монотонную жизнь своей блестящей униформой, сигаретами и британским произношением. Тот факт, что он едва ли знал о моём существовании, конечно, печален, но, учитывая присущее мне упрямство и наследство моих предков-басков, я просто обязана видеть позитив даже там, где его нет. Малой толики внимания, которое я получала от солдата, было достаточно в качестве пищи моим любовным и эротическим фантазиям в течение двух лет. Можно создать дешёвый роман практически из ничего: факты не важны, имеют значение лишь эмоции. Я сравниваю свои предыдущие увлечения с самым первым, и хотя я любила сильно, всё же никогда не собиралась и не стану прощаться с жизнью из-за человека, который не обращал на меня внимания.
Тем летом, когда Бланка приехала на каникулы в Лас Трес Мариас, она едва узнала Педро — он вырос на пятнадцать сантиметров и был совсем не похож на того пузатого мальчика, который проводил с ней каникулы ее детства. Она вышла из машины, расправила платье и впервые не побежала обнять его, а только кивнула в знак приветствия, хотя глазами сказала ему то, что остальные не должны были знать и о чем она уже написала в нескромных зашифрованных посланиях. Нянюшка наблюдала эту сцену краем глаза и насмешливо улыбалась. Проходя мимо Педро Терсеро, она состроила ему гримасу.
— Водись, сопляк, со своими, а не с сеньоритами, — сквозь зубы насмешливо проворчала она.
Вечером Бланка ужинала вместе со всеми в столовой, подавали жаркое из курицы — так их всегда встречали в Лас Трес Мариас, — и пока все сидели за столом после еды, а отец пил коньяк и рассказывал о привезенных из-за границы коровах и о золотоносных шахтах, в ней не было заметно никакого беспокойства. Она подождала, когда мать разрешит ей уйти, после чего спокойно встала, пожелала всем доброй ночи и отправилась в свою комнату. Впервые в жизни закрылась на ключ. Села на кровать, не раздеваясь, не зажигая света, подождала, пока смолкнут голоса близнецов, которые возились в соседней комнате, шаги слуг, скрип дверей, задвижек, пока дом не погрузится в сон. Тогда она открыла окно и прыгнула, упав на кусты гортензии, те, что много лет назад посадила ее тетя Ферула. Ночь была светлая, слышалось пение цикад и лягушек. Бланка глубоко вдохнула и ощутила сладкий запах персиков, сушившихся в патио. Подождала, чтобы глаза привыкли к полутьме, и тогда пошла прочь от дома, но не смогла уйти далеко — яростным лаем залились сторожевые псы, которых на ночь спускали с цепей. Это были четыре свирепые ищейки, днем их запирали, и Бланка прежде видела их только издали и поняла, что они ее не признают. На какой-то миг ей стало жутко, она не могла взять себя в руки и уже готова была закричать, но потом вспомнила: Педро Гарсиа, старик, рассказывал ей, что воры раздеваются догола, и тогда собаки на них не набрасываются. Не колеблясь, она сбросила с себя одежду так быстро, как только могла, зажала ее под мышкой и снова пошла — спокойным шагом, молясь, чтобы собаки не почуяли ее страха. Они подбегали, лаяли, но она спокойно шла вперед. Собаки, приблизившись, рычали словно в замешательстве, — она не останавливалась. Один из псов, самый отважный, подбежал понюхать ее. Почувствовал ее теплое дыхание, но не признал человеческого запаха. Псы еще какое-то время рычали и лаяли, следуя за ней, но наконец устали и повернули назад. Бланка с облегчением вздохнула, и только сейчас поняв, что дрожит и покрыта потом, оперлась о дерево и подождала, пока не пройдет страх, от которого ноги стали ватными. Затем поспешно оделась и бросилась бежать к реке.