Страница 21 из 38
— Но здесь тебя, кажется, ценят, Трансито. Мне сказали, что ты — лучшая девочка этого дома.
— Это так. Здесь бы все рухнуло, если бы не я, ведь я работаю как вол, — сказала она. — Остальные — хлам, хозяин. Сюда поступают только старухи, не то что раньше. А нужно сделать так, чтобы сюда приходили чиновники, которым нечего делать в полдень, молодежь, студенты. Комнаты нужно сделать просторнее, веселее, вымыть их. Вычистить все как следует! Тогда клиенты станут нам доверять и не будут бояться подцепить какую-нибудь гадость, верно? Это же свинство. Здесь никогда не убирают. Поднимите подушку — наверняка тут же вылезет клоп. Я сказала об этом мадам, но она — ноль внимания. Ей на все наплевать.
— А тебе?
— А мне — нет, хозяин! Я преотлично знаю, как сделать «Христофор Колумб» лучше. Я ведь высоко ценю женский промысел. Я не из тех, кто вечно жалуется и, когда плохо, обвиняет судьбу. Разве я не добилась здесь того, что хотела? Я — лучшая. Если удастся, я смогу создать лучший бордель в стране, клянусь вам.
Ее слова меня позабавили. Я понимал ее — ведь, бреясь, я столько раз видел в зеркале личину тщеславия, что научился узнавать его и в других.
— У меня блестящая идея, Трансито. Почему бы тебе не наладить собственное дело? Я финансирую, — воскликнул я, словно был пьян; меня увлекла мысль расширить свои коммерческие интересы.
— Нет, спасибо, хозяин, — ответила Трансито, лаская свою змею ногтем, покрытым китайским лаком. — Это не по мне. Избавиться от одного капиталиста, чтобы попасть к другому? Нужно создать кооператив и послать мадам к черту. Вы слышали о кооперативах? Будьте осторожны, смотрите, как бы ваши крестьяне не организовали в деревне кооператив. Вам бы это не понравилось. А я хочу кооператив в борделе. Тут могут работать и шлюхи, и педерасты, размах так размах. Мы сами вкладываем капитал и сами работаем. К чему нам хозяин?
Мы отдавались друг другу неистово и яростно, а ведь я в долгом плавании по тихим водам синего шелка почти забыл, что такое — животная страсть. Среди подушек и простыней, среди всего этого беспорядка, с поднятым копьем, взвинченный до обморока, я снова почувствовал себя двадцатилетним, я был в восторге от того, что обнимал эту роскошную и жадную самку, и она не жаловалась, что ее седлали, — сильная кобылица, которая может выдержать и тяжелые руки, и грубый голос, и большие ноги, и колючую бороду, и непристойные слова, сказанные шепотом на ухо, и которая не нуждается во всяких там нежностях и ухаживаниях. Потом, утомленный и счастливый, я полежал какое-то время рядом с ней, любуясь крутой линией ее бедра и дрожащей змеей.
— Мы еще увидимся, Трансито, — сказал я, расплачиваясь.
— Об этом и я говорила, помните, хозяин? — ответила она, и ее змейка замерла.
Но в действительности у меня не было желания снова видеть ее. Я бы предпочел ее забыть.
(Из «Дом духов»)
Уберто Наранхо появился в моей жизни неожиданно, как из-под земли; точно так же неожиданно он исчез буквально через несколько часов, ничего не объяснив и оставив мне после себя лишь запах сельвы, болотной жижи и пороха. Моя жизнь наполнилась смыслом — я стала ждать следующей встречи; готовая умереть от тоски, я раз за разом вспоминала тот день: наши первые объятия, нашу первую общую постель; выпив по чашке кофе, почти молча, глядя друг другу в глаза, которые говорили больше, чем самые красивые слова, мы, держась за руки, пошли в какую-то гостиницу, повалились в номере на кровать, и он признался, что никогда не любил меня — не любил как сестру — и что на самом деле все эти годы он вспоминал обо мне и хотел меня увидеть.
— Поцелуй меня, мне нельзя влюбляться, нельзя никого любить, но я не могу забыть тебя, не могу заставить себя уйти навсегда, поцелуй меня еще раз, — прошептал он, сжимая меня в объятиях, а затем откинулся на подушку; его взгляд был устремлен в потолок, тело покрылось мелкими капельками пота, он весь дрожал.
— Ты где живешь? Как я узнаю, где ты, как тебя найти?
— Не ищи меня, я сам буду приходить, когда смогу.
С этими словами он вновь обнял меня — сильно, властно и пылко.
Какое-то время от него не было ни слуху ни духу. Мими сделала вывод, что все это хороший мне урок, потому что нельзя было соглашаться на близость при первом же свидании, сколько раз я тебе говорила, нужно, чтобы он поухаживал за тобой, попросил, а еще лучше — умолял о такой милости, мужчины, они ведь такие, сначала на все готовы, лишь бы уложить тебя в постель, а когда добьются своего, быстро охладеют и, пожалуй, забудут, как тебя и зовут-то, ты показала себя легкой добычей, так что теперь сиди на попе ровно и жди кого-нибудь другого, а он уж не вернется. Но все получилось не так: Уберто Наранхо вновь появился в городе и в моей жизни; он перехватил меня на улице, и мы снова пошли в гостиницу, где точно так же, как и в прошлый раз, страстно любили друг друга. С того дня я почувствовала уверенность, что он будет возвращаться, хотя сам он всякий раз давал понять, что очередная встреча может стать последней. Он ворвался в мою судьбу, влекомый порывом ветра тайн, наполнил мое существование ощущением чего-то героического и в то же время ужасного. Мое воображение рисовало все новые и все более яркие картины и образы, и, быть может, именно поэтому я согласилась любить его, довольствуясь столь малым: редкими короткими встречами.
— Ты же про него ничего не знаешь, — брюзжала Мими. — Вот увидишь, рано или поздно выяснится, что он женат и у него дюжина детей, не считая внебрачных.
— Ну ты даешь, начиталась женских романов. Пойми, не все мужчины похожи на злодеев из телесериалов.
— Уж я-то знаю, что говорю. Меня, между прочим, воспитывали как мужчину, я училась в школе для мальчиков, играла с мальчишками, даже ходила с ними на стадион и шлялась по барам. Так что мужчин-то я знаю лучше, чем ты. Я понятия не имею, как обстоит дело в других странах, но у нас ни одному из них верить нельзя.
}Наши встречи с Уберто не были образцом упорядоченности; он пропадал то на пару недель, а то на несколько месяцев. Он никогда не звонил мне, не писал, не передавал никаких вестей через своих соратников, но в один прекрасный день, когда я меньше всего этого ожидала, он появлялся передо мной на улице как из-под земли. Ощущение было такое, что он знал, где я нахожусь в любую секунду, и ему известна вся моя жизнь. Можно было подумать, будто все это время он был где-то рядом и наблюдал за мной из какого-нибудь темного угла. Внешне он всегда выглядел по-разному: то отпускал усы, то отращивал бородку, то перекрашивал волосы, —} как будто следил за модой или играл в какую-то шпионскую игру. Эти превращения и переодевания пугали меня, но в то же время и притягивали к нему; у меня возникало ощущение, что я люблю не одного, а сразу нескольких мужчин. Я, конечно, мечтала о доме или квартире, где бы мы могли жить с ним вдвоем, я хотела готовить ему, стирать его одежду, каждый вечер ложиться с ним в одну постель, бродить с ним по городу, держа под руку, как и подобает настоящим супругам. Я прекрасно видела и понимала, что он истосковался по любви, по нежности, по честным взаимоотношениям, по радости, по всему, что возникает между любящими людьми. Он сжимал меня в объятиях так, словно хотел выпить до последней капли, чтобы утолить годами копившуюся жажду. Он несколько раз повторял мое имя, и его глаза наполнялись слезами. }
(Из «Ева Луна»)
«Оставь открытой занавеску, я хочу посмотреть на тебя», — солгал он, потому что не осмелился признаться, что боится ночи, когда снова мучает жажда, повязка, точно венок из гвоздей, сильно сдавливает голову, появляются образы пещер и мерещатся нападения нескончаемых призраков. Я не могла говорить с ним об этом, поскольку одно тянет за собой другое, и под конец человек говорит то, чего никогда не сказал бы. Она вернулась в кровать, приласкала его без энтузиазма, провела пальцами по небольшим отметинам, исследуя их.