Страница 19 из 38
Она перехватила свою жертву в патио. Камаль шел через дворик с надкушенным бананом в руке; он жевал фрукт торопливо, явно не ощущая вкуса; на его щеках ходила ходуном двухдневная щетина, на лице застыло мрачное выражение, на лбу выступила испарина. Он, наверное, вспотел с головы до ног: очень уж душным был вечер — тот вечер, когда ему было суждено потерпеть поражение.
— А я тебя жду, — сказала Зулема по-испански, чтобы не смущать его порочными словами, произнесенными на родном языке.
Молодой человек остановился на месте как вкопанный, не в силах даже дожевать и проглотить кусок банана. В его глазах тотчас же загорелся страх воина, попавшего в плен к жестокому и беспощадному врагу. Она стала подходить к нему — медленно, но неумолимо, как восставший из небытия призрак; наконец подошла вплотную и остановилась буквально в нескольких сантиметрах. В ту же минуту по всему садику запели цикады; их стрекот полоснул мне по нервам и напомнил монотонное звучание какого-то восточного инструмента. Я вдруг заметила, что хозяйка чуть ли не на полголовы выше троюродного брата ее мужа, а весом превосходит его, наверное, раза в два; тот, и без того худенький и невысокий, сейчас, казалось, съежился и стал напоминать скорее ребенка, чем взрослого мужчину.
— Камаль… Камаль…
Вслед за дважды произнесенным именем я услышала полные страсти слова, которые она бормотала уже на родном для них обоих языке; при этом она нежно касалась пальцами его губ и обрисовывала контур его лица легкими прикосновениями.
Камаль издал жалобный стон побежденного, проглотил то, что оставалось у него во рту, и выронил вторую половину банана. Зулема взяла руками его голову и притянула к своей груди, которая просто поглотила свою жертву с неумолимостью огнедышащего потока лавы, извергающейся из жерла вулкана. Они простояли так некоторое время неподвижно, и лишь ее руки нежно, как-то по-матерински гладили его плечи и спину; когда же он смог наконец поднять голову и посмотреть ей в глаза, выяснилось, что оба уже все для себя решили; теперь же, прерывисто и горячо дыша, они лишь в последний раз пытались победить страсть разумом, взвешивая степень риска той игры, в которую вступали. Как это обычно бывает, страсть одержала верх, и они, обнявшись, пошли в супружескую спальню Риада Халаби. Я шла за ними до самых дверей, но они меня не заметили, — похоже, в тот вечер мне действительно удалось стать невидимой.
Впечатавшись в дверной косяк, я, словно одурманенная, смотрела на них. Никаких чувств я при этом не испытывала; все происходящее меня словно бы не касалось; я не ощущала даже ревности, а наблюдала за ними, как за героями фильма, который показывали мне с заехавшего прямо к нам в дом грузовика. Зулема подвела Камаля прямиком к кровати, обняла и стала целовать лицо и шею; через некоторое время он, опять издав жалобный стон, непроизвольно поднял руки и обнял ее за талию. Она продолжала покрывать его лицо и шею поцелуями, время от времени покусывая его кожу и зализывая укусы языком. При этом она сумела расстегнуть на нем рубашку и несколькими резкими рывками сорвала ее. Он попытался снять с нее тунику, но запутался в складках и предпочел впиться поцелуем в пышную грудь через глубокий вырез. Тем временем она властно развернула его спиной к себе и, продолжая целовать шею и плечи, расстегнула брюки. Я стояла всего в нескольких шагах от него и увидела его мужское достоинство, направленное в мою сторону, твердо и непоколебимо указывавшее на меня. Я поймала себя на мысли, что, раздетый, Камаль выглядит еще более привлекательно, чем в одежде. От его почти женской утонченности не осталось и следа. Его невысокий рост почему-то не наводил на мысль о слабости и хрупкости; точно так же как его гордый нос выделялся на тонком, изящном лице, не уродуя его, так и детородный орган — большой и темный в возбужденном состоянии — не придавал его облику ничего звериного или первобытного. Пораженная этим зрелищем, я, наверное, с минуту не дышала, а когда, чуть не упав в обморок, все же сделала вдох, то у меня из горла едва не вырвался не то страдальческий, не то восторженный стон. Он стоял прямо передо мной, и на какое-то мгновение наши глаза встретились. Его невидящий взгляд прошел сквозь меня, как сквозь прозрачное стекло. К надрывающемуся хору цикад в эти минуты прибавился рев падающей с неба воды: на наш городок обрушился тропический ливень, из-под низких туч зазвучали раскаты грома. Зулема наконец сбросила с себя одежду и предстала во всей своей красоте, белоснежная, словно гипсовая Венера. Контраст между пышными формами этой женщины и стройностью, даже худобой молодого человека просто поразил меня. Камаль тем временем развернулся и одним толчком опрокинул ее на кровать; она издала короткий крик, обхватила его своими полными бедрами и впилась ногтями ему в спину. Он несколько раз дернулся и буквально через минуту словно взорвался с отчаянным полурыком-полустоном. Зулема, естественно, не была готова довольствоваться столь кратким мигом наслаждения; не дав своему возлюбленному ни мгновения передышки, она положила его обмякшее тело на постель, устроила его поудобнее, подложив подушки, и принялась реанимировать его член, причем делала это так настойчиво и сопровождала процедуру такими пылкими словами на своем родном языке, что буквально через несколько минут тот уже был готов к повторному использованию. Камаль откинулся на подушки и словно впал в забытье. Зулема требовала от него ласк до тех пор, пока силы не оставили его совсем; тогда она села на него верхом, почти скрыв его тело под роскошью своих форм, поглотив его зыбучими песками своих бедер, завесив покрывалом своих роскошных волос. Стараниями этой любвеобильной женщины он словно досрочно перенесся в сады Аллаха, где его приветствовали все одалиски пророка. Наконец они оба рухнули на постель и уснули, нежно обнявшись, как двое невинных детей; по крыше дома продолжал барабанить дождь, в патио надрывались цикады, вечер сменялся душной ночью, нет, даже не душной — жаркой, как в полдень.
Я стояла неподвижно до тех пор, пока не стих цокот конских копыт, звеневший у меня в груди. Лишь после этого я, покачиваясь на трясущихся ногах, смогла выйти во двор, остановилась у фонтана в самом центре патио, там, где листва не мешала дождю поливать меня; вода стекала у меня по волосам и насквозь вымочила всю одежду, но не смогла ни ослабить бившую меня дрожь, ни погасить огонь сжигавшей меня лихорадки. Мысленно я пыталась бороться с охватившим меня предчувствием надвигающейся катастрофы. Я старалась убедить себя в том, что молчание может спасти нашу жизнь: ведь если о чем-то не говорить, то этого как бы и не существует; молчание стирает в памяти образы людей и воспоминания об их поступках. Рано или поздно они побледнеют, а затем вовсе сотрутся. Как знать, если мы все сможем сделать вид, что ничего не случилось, то, может быть, это действительно будет забыто. К сожалению, дело было не в нашем молчании. Аромат страсти и похоти распространился по всему дому, пропитав стены, одежду, мебель, просочился в каждую щелочку, в каждую трещинку в полу и потолке; он будоражил растения и животных, разогревал подземные воды и превращал родники в окрестностях Аква-Санты в горячие источники, и само небо над городком пропиталось этим запахом, словно дымом во время пожара. Даже не пытаясь укрыться от дождя, я в отчаянии присела на бортик фонтана.
(Из «Евы Луны»)
Ферула впервые за всю свою жизнь чувствовала себя счастливой. Она была близка с Кларой так, как никогда ни с кем, даже со своей матерью. Женщине менее своеобразной, чем Клара, в конце концов надоело бы чрезмерное баловство и постоянные заботы золовки, или она полностью подчинилась бы педантичному и властному характеру Ферулы. Но Клара просто жила в другом мире. Ферула ненавидела, когда ее брат время от времени возвращался из провинции и вваливался к ним, — он нарушал установившуюся за время его отсутствия гармонию в доме. При Эстебане она должна была уходить в тень и всегда быть настороже — как в обращении с прислугой, так и в проявлении внимания к Кларе. Каждую ночь, когда супруги уходили спать, она чувствовала, как ее наполняет неведомая прежде ненависть, которую она не могла никак объяснить и которая разъедала душу. Чтобы избавиться от этого, она снова стала читать молитвы в домах бедняков и исповедываться падре Антонио.