Страница 4 из 22
Мне бы его прессануть, размазать по полу, пустить кровь, обмазать ею своё лицо и поставить себя независимым особняком в скотской иерархии местной шпаны, но во мне сыграла слабость духа. Я прекратил его раскручивать, остановился и, не разжимая пальцев, вцепившихся в его воротник, примирительно (э-э, как это мерзко, но тогда я этого не понимал, совсем-совсем) проговорил (хорошо, что не промямлил):
– Ты сильный и можешь меня побить. Зачем? Я тебе ничего не сделал и ничего против тебя не имею.
Свои поносные слова я сопроводил действиями – отцепился от Вадима. Видимо он, продолжая переживать головокружение, не прочухал мою слабость и, сделав кислое выражение (уголки рта опущены, верхние веки прикрыли половину радужки, а щёки дошли до степени белизны писчей бумаги), тоже отпустил меня.
Со мной учились разные персонажи, среди которых попадались вполне сносные, о чём я узнал вначале второй неделе своего существования в качестве новичка. Моя дворовая жизнь шла своим чередом. Она по большей части не была никак связана со школьным бытием, отличаясь в лучшую сторону, а школа для меня оставалась настоящим адом. Как поменять ситуацию к лучшему я не знал, пока не произошло моё знакомство в не казарменной обстановке улицы с моим одноклассником Федей Викторовым.
За те первые восемь учебных дней с Федей я сталкивался неоднократно. Плотно не общались, не видел я и пренебрежения в его взгляде, а была симпатия. Федя, законный представитель среднего звена в классе, чувствовал себя в школе вполне комфортно. Во-первых, неглупый, во-вторых, скорый на язык, с первого дня в классе, всех знающий и, на первый взгляд, никого из наших горилл не боящейся. С хулиганами из класса он общался запросто, дружбы не водил, а уважение имел. Ему, как человеку думающему, не хватало общения со сверстниками, развитыми выше среднего нашего школьного интеллектуального уровня и не страдающими комплексами заводного апельсина.
Восемь дней, прописка, возраст, – когда ещё удаётся легко входить в контакт с посторонними людьми? – сделали своё дело: в классе я пообвыкся, в школе пообжился. Не привык, – к страху привыкнуть нельзя, от него можно только сдохнуть, – а начал обустраиваться в новых для меня реалиях.
В тот день, после уроков, когда я вернулся домой, мама меня послала за хлебом. Она работала посменно, через сутки в ночь, оператором газовой котельной в банно-прачечном комбинате. Сварила обед, а хлеб кончился. Значит – иди сынок купи. До ближайшей булочной ходу было три с половиной минуты. Мне захотелось проветриться, на улице стоял на редкость, для той осени, погожий солнечный денёк. Такие дни иногда складывались в неделю и за это этот период сентября называли бабьим летом. До начала всеобщих вечерних посиделок во дворе оставалось часа три. Я, от нечего делать погрузившись в мир грёз (у таких как я обычно бывает чрезвычайна развита фантазия), попёрся в гастроном, стоявший дальше по курсу проспекта, туда ближе к стадиону.
Отстояв небольшую очередь, купил батон белого, буханку ароматного (ух, как мне нравится дух свежеиспечённого, ещё тёплого ржаного хлеба и особенно вкус чуть тягучей, клейкой и пропечённой верхней корки) чёрного хлеба. Закинул пакет за спину и, не спеша, побрёл в сторону домашнего очага, где меня ждали свежие щи (не люблю) и котлеты (фиолетово, вполне мог обойтись и без них). Осыпались жёлтые листья, застывая в лужах кучами ажурных наплывов, дул прохладный ветер и подмигивало солнце на высоком синем, пресинем небе, какое бывает только осенью и редко зимой. Хорошо. Все мои страхи, опасения, изматывающие душу подозрения, отошли на второй план. Даже будто исчезли, растворились в погожем, протёртом тряпкой моей юности до удивительной прозрачности осеннем деньке, и я общался сам с собой. Мысли в голове крутились в медленном вальсе, мышцы шумели нерастраченной энергией.
На глаза мне попался камешек своеобразной формы, с посверкивающими вкраплениями, – сам красный, бурый и белые кварцевые кристаллики отражают искрами солнце. Лежит себе у бордюра отсвечивает, спрятавшись под пятернёй кленового листа. Наверное, он пытался зашухериться от меня, подлезть под дохлый пятипалый биопреобразователь солнечной энергии, затаиться. Не тут-то было, я его заметил, с радостью выкатил из тени, желая сыграть им в футбол.
Проспект Якира шёл от метро до восточного шоссе. В начале с левой стороны проспекта стояли сплошь дома сталинского периода, а справа шёл бесконечный бледно-зелёный, вылепленный, как из сырого теста, военный завод, штампующий детали для нашей славной, непобедимой бронетехники. Я шёл по левой стороне. Мне хотелось не просто погонять камешек, представляя, что это футбольный мяч, но и забить гол. Настоящих ворот я не нашёл, поэтому в качестве их я избрал технологическое углубление, ограничивающее, обозначающее окна полуподвального помещения сталинского дома. На стёклах, защищая их от дурака, висели решётки. Меня эти защитные хитрости, как и стекла, никак не остановили. Если бы подумал, то понял, что при удачном попадании мой хоть и маленький чудо каменный мяч мог спокойно разбить окно. Цели такой не стояло, и перспектива быть пойманным за ухо законопослушным гражданином не пугала.
Встав напротив ямы, я стал с разными финтами отправлять туда камешек. Так как углубление имело цементный ободок, большинство моих попыток натыкалось на элементарное непонимание моего рвения костной материей. Камешек оказался неудобным мячиком и у меня никак не получалось, поддев его на носок ботинка, отправить в яму. Поверьте, я проявлял маниакальное упорство. Ни на кого не обращая внимания, я пинал и пинал камешек. Дома меня ждала мама и остывшие щи, а я изображал из себя нападающего моего, тогда ещё горячо любимого «Спартака».
Ничего удивительно, что, находясь в пылу футбольной лихорадки, я не заметил, как ко мне подошёл парень и встал, с интересом наблюдая мои потуги. Наконец, он решился оторвать меня от столь важного занятия, сказав:
– А я думаю, кто это здесь дурью страдает? Оказывается, это ты Кашин.
Я повернул к окликнувшему меня горящее красным стоп-сигналом лицо (не от стыда, не подумайте, а от прилежного потного старания забить гол). На меня, пуча глаза, усмехаясь, смотрел широкоплечий, высокий, головастик – Федя Викторов.
– Привет! – Не знаю почему, но встрече с ним я обрадовался. Ни капельки не растерявшись, добавил: – А то, кто же ещё, когда его дома ждёт мама из булочной, будет страдать ерундой, пытаясь закатить камешек в яму.
– Точно. Я всегда подозревал, что ты псих! – сказал Федя и заливисто засмеялся. Ещё он состроил свою фирменную рожицу – голова наклоняется к левому плечу, всё лицо удлиняется, пухлые губы складываются в куриную гузку. Забавно. Одно это свойство выражать подобным образом чувства являлось верительной грамотой врождённой харизмы и могло расположить к себе кого угодно. Обаяние, одним словом.
С того дня мы подружились. В школе у меня появился ещё не друг, но уже хороший, лояльный ко мне знакомый, что стало важным, можно сказать, ключевым событием той осени. Это он, потом, привил мне любовь к чтению; это у него я после уроков, а частенько и вместо уроков, зависал, чтобы поиграть на компьютере (!) и послушать рок-метал-панк; это у него я первый раз в жизни оказался на взрослой вечеринке. Но всё эти прелести подростковой жизни ждали меня впереди. Так тесно с ним общаться я стал позже, а пока вся моя жизнь вне стен школы проходила во дворе. Раньше с этим было проще. Двор жил общей жизнью, и все, начиная от ребят из ПТУ, техникумов и кончая совсем мальцами из первого-второго класса, тусовались вместе: исключение не составляли и девочки. Родители выпускали детей без опаски погулять во двор. Непоправимые ошибки случались, но не часто. На улице человек проходил свои первые университеты взросления со своими победами, обидами, опытом, слезами и кровью (в основном из носа).
Поэтому Федя не перешёл из разряда хороших знакомых в друзья до тер пор, пока дворовая вакханалия не стала мне напоминать мою школьную паранойю.