Страница 18 из 22
– Якушкин, целуй жену. Что же ты медлишь. Целуууй!!
– Нюхай, как от неё прекрасно воняааает, – орал Чиж.
Меня продолжали толкать на неё. Перемена всё не кончалась, и выносить этот тягучий цирк, где в качестве гвоздя программы выступал уродец Кашин-Якушкин, дальше я не мог. Вырвавшись, я припустил по коридору. Отбежал не далеко, меня догнали. Аист достал резинку, на этот раз длинную с узелком на конце, и принялся охаживать мои ляжки резиновыми отжигами. Я потерялся. Мне воняли в лицо нечищеными зубами, крича все вместе:
– Якушкин лижет!
– Якушкин не моется!
И опять:
– Лижет!
– Не моется!
Так могло продолжаться до тех пор, пока не погаснет солнце. Во всяком случае, у меня сложилось такое впечатление. Я не выдержал, дал слабину, расплакался. Опустился по стенке в положение сидя на корточках и закрылся руками. Они добились своего, что-то такое сломали, что потом мне удалось кое-как склеить, но не восстановить в полной, нетронутой мере. Я не просил их ни о чём, ни умолял, а просто горько плакал. Они остановились.
Чижов мне что-то выговаривал, учил, сука, уму разуму. Слова его звучали как лопающиеся в ушах мыльные пузыри. Что-то там про моё место и что-то про то, что не надо наглеть и про моё понимание, и про то, кто здесь главный, и что я настоящий Якушкин. Но отстали в этот день, решили, что с меня хватит, и на следующей перемене переключились на Стаса Сипунова. Парнишка ростом меньше меня, с длинной шеей, четвёрочник, наивный и не злой. Его они тоже довели до слёз, но не остановились. Привычка – прививка от слёз. Извини, Стас.
Немого сгладило обиды дня происшествие, произошедшее на последнем уроке. Позволю себе немного злорадства. Не всё же мне хныкать под батареей. Чижов, как и все мы, обожал копеечные шипучки «Медок», «Лимонад» и другие подобные им. В воде их никто не разводил. Не потому, что ленились, просто без воды они получались вкуснее, порошок шипучки так приятно щипал кислой сладостью язык, так забавно шипел и пенился, что мы их глотали за милую душу.
Лёня (ха ха ха) переборщил с его любимым «Медком». Пчёлка на пакетике прожужжала для него отбой, точнее, целый рой этих полезных насекомых спел его желудку – пора в дорогу дальнюю. От жадности Чижов, поживившийся на последней перемене шипучкой, отобрав четыре порции у Каменева, сожрал их все разом. Был у нас в классе такой забулдыга отщепенец – настоящий урод, голова огурцом, губы баклажаны, глаза свиньи, ноги короткие, жопа, как у тётки, и ко всем своим прелестям не в своём уме (я о нём уже мельком упоминал). У нас в классе его назначали на роль Красавицы. Кличка бычатам полюбилась. Каменев стал на вечные времена Красавицей. Они изводили его, унижали, чего только с ними не проделывали. Чем-то Каменев походил на болеющего сифилисом медвежонка, такой же неуклюжий, вонючий, косолапый, но совсем не забавный. Стыдно признаться, но, когда над ним измывались, меня это не трогало, ну, как если бы кто-то при вас раздавил клопа. Воняет? Морщи нос, но жалеть то некого. Вроде я, по доброте душевной, должен был ему сочувствовать, ан нет. Всё что я мог к нему испытывать, можно назвать безразличием, чего нельзя сказать о касте – они фанатели от его припадков, – им его дрыги в соплях ужасно нравились.
Устав от писков Стасика, Чижов с остальными пещерными жителями вернулись к излюбленному их блюду – Красавице. Для начала они в его портфель, пока Каменев стоял в очереди в столовой за полдником, вылили пару стаканов компота, отнятого у первоклашек. Так что, когда Красавица вернулся на своё место, застолблённое им с помощью портфеля, за обеденным столом, его ждал пренеприятный сюрприздец. Усугубило непристойную радость бычат то, что обнаружил Каменев мокрый конфуз не сразу, а только захавав порцию своих любимых оладий. Что его булкам стало влажно, – компот, просочившись через швы портфеля, стал под них подтекать, – Красавица и то разобрал не сразу. Он стал оборачиваться, трогать деревянную сидушку пальцем, вероятно опасаясь, что обоссался. Мучители враз просекли его нелепую догадку и подняли его на смех. Орали примерно следующее:
– Смотрите Красавица обоссался!!! Фу! Ату его, ату!
Каменев налился особой бордовой краской стыда, ведь ему было невдомёк, что его энурез подстроили сами сердобольные одноклассники, заскрипел зубами. Схватив портфель под подмышку, зашагал к выходу словно слабоумный рейтар. Шаги широкие, рожа – барсук в западне, чешет, башмаками по чёрно-белым плиткам пола стучит. Бычки увязались за ним. К гадалке не ходи, как предсказуемо. Догнали его, бегущего в класс (будто в этой норке его наши псы не достанут: ну псих, одно слово) в промежутке между этажами на лестничной площадке, припечатали в угол. Пока Хмелёв с Чижовым держали Красавицу, остальные запихивали ему, с настойчивым идиотизмом санитаров сумасшедшего дома, глазированные творожные сырки в штаны. Самыми усердными в деле сырков оказались Авдеев и Аистов. С выкаченными глазами они занимались любимым делом. Прирождённые пакостники.
Напихав сырков, Авдеев стал их давить, разминать кулаками, а остальные подошвами ботинок. Не знаю как там сырки, а яйца Красавицы точно в яичницу болтушку сбили. От боли, стыда на Каменева накатил приступ психопатии. Раскидав бычков, он вырвался, доведя задуманный им манёвр до конца, загнав себя в класс, откуда вырваться уже не мог. Его дразнили, отвешивали пендели, а он стоял в углу, рядом с книжным шкафом, затравленно оглядываясь. Он рычал сквозь слёзы. Уверен, лиц, издевающихся над ним бабуинов, он из-за пелены слёз, наползающих на глаза, не видел. С него сорвали пиджак, из внутренних карманов которого выпали несколько пакетиков «Медка». Чижов под общий шумок быренько их прикарманил. А в это время Каменев сорвался с цепи. Схватил парту поперёк и начал ею размахивать. По здравому размышлению, оценивая его действия по прошествии многих лет, скажу: надо иметь недюжинную силу, чтобы вот так обращаться с неудобным, тяжёлым предметом. Но касту его действия не впечатлили, они лишь усилили напор, оттеснили Каменева к окну, прижав этой же самой партой. Прекратила избиение учительница английского языка, вошедшая в класс. Бычата сделали вид, что ничего и не случилось. А? О чём это вы? Растерзанный Каменев вернулся с партой на место, а учительница предпочла не обострять, сделав вид, что ничего не заметила.
Трофейную сухую шипучку Лёня решил употребить прямо на уроке, в одну харю. Его дружок Хмелёв сидел на английском впереди с Аистовым, а Чижом наслаждался независимостью, балбесничая за партой один. Через пять минут, после того как он сожрал четыре пакетика сухого желтоватого порошка, Лёня поднял руку. Учительница на его просьбу выйти, почему-то, может из чувства противоречия, ответила отказом. Гроза всех низших и слабых не посмел ослушаться. Правда, пыжился он не долго. Сдержаться ему всё равно не удалось.
Лёнечка блеванул. Да как! Того запаха мне вовек не забыть. Пытаться описать такое мерзотное ощущение – лишь зря слова тратить. Рвало его затяжными натужными «игами» – «Иииг Иг, Иг Ииииг». Под стулом, быстро набирая силу, растеклась, пуская бисер жемчужных пузырей, медовая прозрачная лужа. Училка выпала в осадок. Всё на что её хватило, вылилось в жалкую фразу своего оправдания:
– Что же ты ничего мне не сказал, Чижов?
Ха. А что он должен был сказать? Выпусти меня, стерва, а то сейчас блевану! Но так вышло лучше, а я остался вполне доволен.
На следующий день нас всех, коллектив учеников в полном составе, собрали после уроков в классе так любимой мной литературы и русского языка. На повестке дня стояли два вопроса. Первый поведения бычат. Стасик на них стуканул. Его мучали с месяц – меньше, чем меня, – и он дальше терпеть не захотел. Второй вопрос стал для меня неприятным сюрпризом-откровением.
Мира начала с того, что обвинила, зачитывая по листочку имена всех наших крепышей, замеченных в издевательствах над бедным Стасиком. О Каменеве ни слова. Красавице и в голову не пришло жаловаться, как и мне. Он не жаловался от глупости, я – от стыда. Участь перманентной жертвы Каменев принимал без жалоб. Таков порядок вещей в мире – и всё.